Сталин

Решают: железнодорожный батальон и саперы должны начать выступление, захватить склад оружия на Охте, передать его рабочим. Затем укрепиться в Выборгском районе, держать связь с Финляндией. Антонов-Овсеенко принимает командование. Выступление должно начаться рано утром.

Медленно, в томительном ожидании проходит ночь. Вот уже утро. Уже позднее утро. Приходят те, кто был послан к солдатам. Взволнованные, сконфуженные. Солдаты отказались выступить. Рабочих тоже, видно, не поднять на наступление. Готов подняться только один рабочий район Петербурга.

Ленин махнул рукой:

— Остановите. Сделайте все, чтобы остановить. Правительству крайне выгодно было бы подавлять разрозненные выступления. Правительство само хотело бы немедленно вызвать рабочих на бой в Питере, при самых невыгодных для них условиях. Мы не можем этого допустить. Это провокация — и это неизбежный при данных условиях разгром.

Скоро новое известие: железная дорога работает, подрыв путей не удался, Семеновский и Ладожский полки прошли на Москву.

— Москва разбита! — шепчет Ленин. Но добавляет: — Ничего… Тяжелый, но нужный урок…

Сталин в бешенстве сжимает кулаки. Разве так делают революцию? Неподготовленность, больше болтовни, чем дела, не были своевременно завязаны связи, упущены все моменты. В то время, как на местах льется кровь и лучшие силы провинциальных ячеек партии погибают, люди центра ничего не сумели сделать, израсходовали себя в бесполезных говорильнях — и только… Он начинает понимать, что и их партия, которой он так гордился, еще не то, что нужно, что и в ней достаточно человеческого болота, и ее надо чистить, надо драть, надо еще бесконечно много воспитывать, закалять, приучать к практическому делу…

…Пушки, пули, штыки, разгромили революционную Москву.

«В Москве, слава богу, мятеж подавлен силой оружия», — записал царь в своем дневнике, получив сообщение о взятии последнего оплота революционеров — Красной Пресни.

Вскоре были разгромлены и отдельные вспышки восстания в провинции. Революция кончилась. Революционная волна пошла на убыль. То там, то здесь ощущались время от времени ее всплески, но это была уже агония. Все жестче сжимались тиски почувствовавшей себя уверенной власти. Была распущена первая Дума. По стране шли обыски, аресты, расстрелы, стояли печальные столбы виселиц.

Один за другим приехавшие на революционный праздник эмигранты покинули Россию.

Уехал и Ленин.

«Когда мы шли, — вспоминает Крупская, — по пустынным, ставшим такими чужими улицам Женевы, Ильич обронил:

— У меня такое чувство, точно в гроб ложиться сюда приехал!

Началась вторая эмиграция, она была куда тяжелее первой».

И тем не менее Ленин верил, что революция не кончилась. И не жалел о пролитой крови, о неудачах восстания. Когда Плеханов бросил: «Не надо было браться за оружие, не надо было начинать вооруженного восстания», Ленин выступил резко и гневно:

«Нет ничего более близорукого, — писал он, — как подхваченный всеми взгляд Плеханова… Напротив, нужно было более решительно, энергично и наступательно браться за оружие.

Нужно было разъяснить массам невозможность одной только мирной стачки и необходимость бесстрашной и беспощадной вооруженной борьбы. И теперь мы должны проповедовать в самых широких массах вооруженное восстание. Скрывать от масс необходимость отчаянной кровавой истребительной войны как непосредственной задачи грядущего выступления, значит обманывать себя и народ.

Декабрь подтвердил наглядно, что восстание есть искусство и что главное правило этого искусства отчаянно-смелое, бесповоротно решительное наступление. Мы недостаточно усвоили себе эту истину. Мы недостаточно учились сами и учили массы этому искусству, этому правилу наступления во что бы то ни стало. Мы должны наверстать теперь упущенное нами со всей энергией. Недостаточно группировок по отношению к политическим лозунгам, необходима еще группировка по отношению к вооруженному восстанию. Кто против него, кто не готовится к нему, того надо беспощадно выкидывать вон из числа сторонников революции, выкидывать к противникам ее — к предателям или трусам, ибо близится день, когда сила событий, когда обстановка борьбы заставит нас разбирать врагов и друзей по этому признаку».

Служащие «Société de lecture» в Женеве были свидетелями того, как туда раненько каждое утро приходил русский революционер в подвернутых от грязи на швейцарский манер дешевеньких брюках, которые он забывал отвернуть, брал оставленную со вчерашнего дня книгу о баррикадной борьбе, о технике наступления, садился на привычное место к столику у окна, приглаживал привычным жестом жидкие волосы на лысой голове и погружался в чтение. Иногда только вставал, чтобы взять с полки большой словарь и отыскать там объяснение незнакомого термина, а потом ходил все взад и вперед и, сев к столу, что-то быстро, сосредоточенно писал мелким почерком на четвертушках бумаги. Это Ленин готовился наверстать упущенное — по Клаузевицу, по другим знатокам военного дела, особенно дела освободительной войны. Нет, неудача первой революции его не пугала.