Сталин

Последний премьер-министр, престарелый князь Голицын, не дождавшись развязки, написал прошение об отставке и ушел домой. Подали в отставку и другие министры — и сами пришли в Государственную думу с просьбой их арестовать. Брат императора, Михаил, не рискнул объявить себя диктатором Петрограда, а просто заперся дома и стал выжидать исхода событий. Через несколько дней великий князь Кирилл, будущий заграничный император, под красными знаменами привел к Думе присягать новому строю гвардейских матросов. Командующие фронтами безропотно признали революцию. «Революцию приемлю всецело и безоговорочно», — говорил несколько времени спустя генерал Деникин, будущий вождь Белой армии. А генерал Дроздовский, тогда еще только подполковник, тогда еще никому не известный, впоследствии же один из немногих ни перед чем не сгибавшихся героев Белого движения, писал в своем дневнике: «С души воротит, читая газеты и наблюдая, как вчера подававшие всеподданейшие адреса сегодня пресмыкаются перед чернью». Наконец, сам император, подписавши акт отречения, писал: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством: кругом измена, трусость, обман»… Что мог сделать в этих условиях, когда никто не думал о сопротивлении, когда все вперегонки Спасались с утопающего корабля, гвардии подполковник Кутепов? Он вернулся в Адмиралтейство, поднял белый флаг… Но для него, как и для многих, это не была сдача, но только передышка. Через год белый флаг в его руках обратился в белое знамя.

III

Еще работают учреждения, фабрики, заводы. Еще держится фронт. Выходят на просторные площади обучаться военному делу солдаты. Изредка на фронт отправляются маршевые роты. Торгуют магазины, переполнены театры, кинематографы. Люди пьют, едят, любят, смеются… все как будто, как всегда, все как прежде.

Но это только видимость. На самом деле ничего прежнего нет. Если что-либо еще делается, если жизнь течет как будто в нормальной колее, то только по инерции, по вековой привычке, как часы, от которых ушел мастер и которые не заведены, но некоторое время еще идут. Но их бег не тот уже, и настанет время, когда он почти совсем остановится. Только вовремя придет другой мастер, сорвет все оболочки, выкинет старый механизм, вставит новый… и часы народной жизни, хотя и не совсем еще отрегулированные, с перебоями, но побегут. Пока что, однако, нового мастера нет, а старый завод на исходе…

Чиновники идут в канцелярии не прежним ровным, с минутной стрелкой сверенным шагом, но как-то сбиваясь с ноги. Придя в свои привычные, старой пылью и копотью пронизанные комнаты, садясь за веками изъеденные столы перед грудой бумаг, пишущихся и сейчас еще в старых привычных формах, они работают уже иначе. Нет уверенности, нет ясности, в глазах недоумение, все как будто как прежде и все не то. Душа отлетела. Осталась одна мертвая и с каждым днем все больше слабнущая форма.

На фабриках работают все хуже и хуже. В воздухе грозовая напряженность — и кажется каждый миг, что вот-вот остановятся совсем работы и рабочая масса выльется на улицы. Зачем? Неизвестно. Все как будто уже наладилось, царя нет, его министры в крепости, есть Временное правительство и есть рабоче-солдатский Совет. И все-таки рабочий ощущает какую-то неудовлетворенность, какую-то незаконченность в настоящем — и смутное предвидение какого-то совершенно нового будущего.

Солдаты выходят на ученье, проделывают положенные упражнения с палками, заменяющими ружья, колют воображаемого противника, но все это не по-настоящему, вразвалку, с ленцой, будто делая кому-то только одолжение, для приличия только.

В рваных шинелях, внакидку, с геройски заломленными на затылок фуражками, распоясанные, не в ногу, уходят к вокзалам маршевые роты «революционной армии». И их провожают, как прежде, и как прежде они поют. Садятся в поданные поезда, но, отъехав несколько станций от Петрограда, роты тают, пополнения на фронт не приходят.

Да и самый фронт замер, стоит тоже только по инерции, но войны настоящей с ее жертвами и напряжением нет. И здесь отлетела душа. Только декоративные солдаты в Советах кричат: «Война до победного конца! Защита революции! За землю и волю!»

Но те же Советы уже разложили фронт. И в серой солдатской массе от человека к человеку проносится и все глубже проникает мысль:

«Свобода!.. Земля!.. На хрен мне свобода и земля, когда ежели убьют…»