Сталин. Большая книга о нем

сердито, но в то же время усмехаясь.

Я стал говорить что-то еще, тогда он подозвал людей, да, собственно, их и звать не надо

было, все столпились вокруг нас, и сказал:

— Вот, понимаете, требует от меня Исаков, чтобы мы обладали Южным Сахалином. Я

ему отвечаю, что будем обладать, а он не верит мне…

Этот разговор вспомнился мне потом, в сорок пятом году. Тогда он мне вспомнился, не

мог не вспомниться».

А вот воспоминание о гневе Сталина:

«Сталин в гневе был страшен, вернее, опасен, трудно было на него смотреть в это время и

трудно было присутствовать при таких сценах. Я присутствовал при нескольких таких сильных

вспышках гнева, но все происходило не так, как можно себе представить, не зная этого.

Вот одна из таких вспышек гнева, как это выглядело.

Но прежде чем говорить о том, как это выглядело в этом конкретном случае, хочу сказать

вообще о том, с чем у меня связываются воспоминания об этих вспышках гнева. В прусском

уставе еще бог весть с каких времен, чуть ли не с Фридриха, в уставе, действующем и сейчас в

германской армии, в обеих — восточной и западной, между прочим, есть такое правило:

назначать меры дисциплинарного взыскания нельзя в тот день, когда совершен проступок. А

надо сделать это не ранее чем на следующий день. То есть можно сказать, что вы за это будете

отправлены на гауптвахту, но на сколько суток — на пять, на десять, на двадцать, — этого

сказать сразу нельзя, не положено. Это можно определить на следующий день. Для чего это

делается? Для повышения авторитета командира, для того, чтобы он имел время обдумать свое

решение, чтобы не принял его сгоряча, чтобы не вышло так, что он назначит слишком слабое

или слишком сильное наказание, не выяснив всего и не обдумав на холодную голову. В

результате всем будет ясно, что это неверное приказание, а отменить он уже не сможет, потому

что оно, это взыскание, будет уже наложено. Вот это первое, что вспоминается мне, когда я

думаю о гневе Сталина. У него было — во всяком случае, в те времена, о которых я

вспоминаю, — такое обыкновение — задержать немного решение, которое он собирался

принять в гневе.

Второе, вторая ассоциация. Видели ли вы, как в зоологическом парке тигры играют с

тигрятами? Это очень интересное зрелище. Он лежит ленивый, большой, величественный, а

тигренок к нему лезет, лезет, лезет. Тормошит его, кусает, надоедает… Потом вдруг тигр

заносит лапу и ударяет его, но в самую последнюю секунду задерживает удар, девять десятых

удара придерживает и ударяет только одной десятой всей своей силы. Удерживает, помня всю

мощь этой лапы и понимая, что если ударить всей силой, то он сломает хребет, убьет…

Эта ассоциация тоже у меня возникла в связи с теми моими воспоминаниями, о которых я

говорю.

Вот одно из них. Это происходило на Военном совете, незадолго до войны, совсем

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

225

незадолго, перед самой войной. Речь шла об аварийности в авиации, аварийность была

большая. Сталин по своей привычке, как обычно на таких заседаниях, курил трубку и ходил

вдоль стола, приглядываясь к присутствующим, иногда глядя в глаза, иногда в спины.

Давались то те, то другие объяснения аварийности, пока не дошла очередь до

командовавшего тогда военно-воздушными силами Рычагова. Он был, кажется,

генерал-лейтенантом, вообще был молод, а уж выглядел совершенным мальчишкой по

внешности. И вот когда до него дошла очередь, он вдруг говорит:

— Аварийность и будет большая, потому что вы заставляете нас летать на гробах.

Это было совершенно неожиданно, он покраснел, сорвался, наступила абсолютная

гробовая тишина. Стоял только Рычагов, еще не отошедший после своего выкрика, багровый и

взволнованный, и в нескольких шагах от него стоял Сталин. Вообще-то он ходил, но когда

Рычагов сказал это, Сталин остановился.

Скажу свое мнение. Говорить это в такой форме на Военном совете не следовало. Сталин

много усилий отдавал авиации, много ею занимался и разбирался в связанных с ней вопросах

довольно основательно, во всяком случае, куда более основательно, чем большинство людей,

возглавлявших в то время Наркомат обороны. Он гораздо лучше знал авиацию. Несомненно, эта

реплика Рычагова в такой форме прозвучала для него личным оскорблением, и это все

понимали.

Сталин остановился и молчал. Все ждали, что будет. Он постоял, потом пошел мимо

стола, в том же направлении, в каком и шел. Дошел до конца, повернулся, прошел всю комнату

назад в полной тишине, снова повернулся и, вынув трубку изо рта, сказал медленно и тихо, не

повышая голоса:

— Вы не должны были так сказать!

И пошел опять. Опять дошел до конца, повернулся снова, прошел всю комнату, опять

повернулся и остановился почти на том же самом месте, что и в первый раз, снова сказал тем же

низким спокойным голосом: