Сталин и Берия. Секретные архивы Кремля. Оболганные герои или исчадия ада?

12 декабря 1922 года Ф. Э. Дзержинский докладывал В. И. Ленину о проведенном им, как руководителем комиссии, и другими ее членами расследовании грузинского конфликта. (В то время Грузия наряду с Азербайджаном и Арменией была включена в Закавказский федеративный союз, а лидеры Коммунистической партии большевиков Грузии выступали за самостоятельность. 20 октября между главой Закавказского бюро ЦК РКП(б) Г. К. Орджоникидзе, который пользовался безусловной поддержкой И. С. Сталина, и грузинскими лидерами разразился скандал. Член ЦК КП(б) Г. А. Кабахидзе оскорбил Орджоникидзе, назвав его «сталинским ишаком», а тот в ответ ударил по лицу своего обидчика. Грузинские лидеры подали в отставку.) Комиссия провела в Тифлисе четырехдневные слушания. Хотя Дзержинский и пытался выгородить Сталина, Ленин возмутился, услышав, что на открытом заседании ЦК Сталин и Орджоникидзе посмели назвать большинство членов ЦК Грузинской компартии уклонистами и заявить о необходимости выжечь каленым железом националистические настроения в этой закавказской республике. Ленин заявил, что «тут сыграли роковую роль торопливость и администраторская увлеченность Сталина, а также его озлобление против пресловутого „социал-национализма“… Озлобление вообще играет в политике самую худую роль».

На этот раз Ленин не поддержал Сталина, решив выслушать грузинскую оппозицию, для чего дал поручение Дзержинскому еще раз отправиться в Грузию и по возвращении предоставить ему и Политбюро более подробную информацию о положении в республике.

Сталин и Ленин в Горках. Начало 1920-х годов

А 13 декабря 1922 года Ленин два часа разговаривал со Сталиным. Это была их последняя встреча. Через два дня, 16 декабря, у Владимира Ильича случился приступ болезни. Принимать участие в заседаниях Политбюро и других важных встречах он уже не мог, тем более что ближайшие соратники, под предлогом заботы о его здоровье и следуя советам лечащего врача Ленина, рекомендовавшего ему режим абсолютного покоя, «изолировали» вождя. Первоначально Ленин мог писать не более 5—10 минут в день, причем это не должны были быть письма, не мог принимать посетителей, и к тому же окружающие его люди не должны были, дабы не нервировать, сообщать ему о происходящих событиях. Решение об этом, после совещания с врачами, было принято Сталиным, Бухариным и Каменевым.

Но за три дня до этого произошло одно знаменательное событие, которое подробно описал историк Роберт Такер в книге «Сталин-революционер. Путь к власти. 1879–1929»: «С особого разрешения немецкого невропатолога, профессора Ферстера, консультировавшего врачей Ленина, он 21 декабря продиктовал Крупской короткое письмо Троцкому. В нем выражалось удовлетворение благоприятным исходом борьбы за сохранение монополии внешней торговли и содержалось предложение Троцкому не останавливаться, а „продолжать наступление“, для чего поставить на предстоявшем партсъезде вопрос об укреплении внешней торговли. Узнав о письме, Сталин, которого, должно быть, тревожили признаки враждебного к нему отношения Ленина, пришел в ярость. Воспользовавшись тем, что Центральный комитет возложил на него персональную ответственность (по-видимому, в силу занимаемого поста генерального секретаря) за соблюдение установленного для Ленина врачебного режима, Сталин позвонил Крупской, грубо обругал ее и угрожал Контрольной комиссией (органом, утверждавшим партийную дисциплину) за то, что она нарушила врачебное предписание».

Не привыкшая к такому грубому обращению, тем более связанному с деятельностью мужа, Крупская через несколько часов написала старому большевику, члену Президиума ЦИК СССР Л. Б. Каменеву следующее послание: «Лев Борисович, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину.

Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичом, я знаю лучше всякого врача, так как знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию [Зиновьеву] как более близким товарищам В. И. и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку.

Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности».