Сталин и писатели Книга четвертая

Прочитайте его и вы:

Стих встает, как солдат. Нет. Он — как политрук,
что обязан возглавить бросок,
отрывая от двух обмороженных рук
Землю (всю), глину (всю), весь песок.

Стих встает, а слова, как солдаты, лежат,

как славяне и как елдаши.
Вспоминают про избы, про жен, про лошат.
Он-то встал, а кругом ни души.

И тогда политрук — впрочем, что же я вам

говорю, — стих — хватает наган,
Бьет слова рукояткою по головам,
сапогом бьет слова по ногам.

И слова из словесных окопов встают,

выползают из-под словаря,
и бегут за стихом, и при этом — поют,
мироздание все матеря.

И, хватаясь (зачеркнутые) за живот, 

умирают, смирны и тихи.
Вот как роту в атаку подъемлют, и вот
как слагают стихи.

Знал ли всё это Симонов?

Наверно, знал. Не мог не знать. Но это знание не входило в его собственный опыт.

Войну он прошел специальным корреспондентом «Красной Звезды», полковником. А мой товарищ, который, горячась, упрямо убеждал меня, что, идя в атаку, «За Родину, за Сталина» никто не кричал, был сперва рядовым, потом — лейтенантом, командиром роты.

Да и у Слуцкого, который кончил войну майором, тоже был другой, не тот, что у Симонова, военный опыт.

Но вот как коснулся этой темы и как решил ее другой поэт, военный опыт которого был скорее сродни симоновскому.

Читая опубликованные недавно «Рабочие тетради» А.Т. Твардовского, я наткнулся там на такую заготовку к «Теркину на том свете»:

► ...Встреча Теркина на том свете с Верховным

(—  Умер за меня?

— Нет, товарищ Сталин. За себя скорее.

— Но ведь кричал: «За Родину, за Сталина»?

— Как сказать, кричал больше матом.)

(Знамя. 2000, № 7. Стр. 113).

Так этот замысел блеснул ему впервые. На следующей же странице «Рабочих тетрадей» он получил некоторое развитие. Родилось четверостишие:

Уж кому-кому не знать,
Как не нам, солдатам,
Что ходить случалось в бой
Чаще — просто — с матом.

Спустя еще несколько страниц на свет явился уже целый стихотворный отрывок, в который отлился этот первоначальный набросок:

Тот, кто службе жизнь твою
Придал безвозмездно,
За кого ты пал в бою,
Как тебе известно.

Теркин вскинул бровь и вкось

Поглядел вполвзгляда
И устало молвил:
Брось, Я прошу, не надо.

— Почему же? А печать?

Не забыл, вояка,
Что ты должен был кричать,
Как ходил в атаку?

—  Знаешь, лучше умолчим,

Лучше без огласки.
На том свете нет причин
Для такой подкраски.

Нам ли, друг, не знать с тобой,

Грамотные оба,
Что в бою, — на то он бой —
Слов подбор особый.

И вступали там в права,

Вот как были кстати,
Чаще прочих те слова,
Что не для печати.

На том свете и в самом деле уже нет причин врать, приукрашивать, подкрашивать реальность. Но, видать, остаются еще причины, чтобы кой о чем умолчать, кое-что до поры не предавать огласке.

По этой ли причине или по другой какой, но в окончательном тексте «Теркина на том свете» разговор этот выглядит гораздо бледнее, даже, я бы сказал, туманнее, чем в первоначальном своем виде:

— Тот, кто в этот комбинат

Нас послал с тобою.
С чьим ты именем, солдат,
Пал на поле боя.

Сам не помнишь? Так печать

Донесет до внуков,
Что ты должен был кричать.
Встав с гранатой. Ну-ка?

— Без печати нам с тобой

Знато-перезнато,
Что в бою — на то он бой —
Лишних слов не надо;

Что вступают там в права

И бывают кстати
Больше прочих те слова,
Что не для печати...