Сталин, Иван Грозный и другие

И если отдельные аспекты темы так или иначе нашли отражение в отечественной литературе, начиная с 40-х гг. ХХ в., то история зарождения и реализации «Сталинского плана» переоблачения царя-опричника в положительного героя отечественной истории пока не рассматривалась. В советское время это было невозможно по двум причинам. До демократической перестройки конца 80-х гг. ХХ в. в СССР большинство архивных документов, относящихся к деятельности Сталина и многочисленных партийных и советских органов, было закрыто. Кроме того, тема «Иван Грозный в русской и мировой истории» была отдана «на откуп» узкой группе ведущих медиевистов-историков, которые в свою очередь контролировались (как и вся историческая наука) партийными чиновниками от идеологии. Отдельные аспекты и этой проблемы нашли отражение в данной книге. С началом перестройки был облегчен доступ к целому ряду архивных материалов (но далеко не ко всем), на какое-то время исчез идеологический диктат и произвол чиновников от науки. Надо отметить и такое положительное явление: до сих пор неуклонно размываются искусственные границы между специалистами, изучающими различные, иногда очень отдаленные исторические эпохи. Только при этих, благоприятных в целом условиях, стала возможна постановка проблемы и ее реализация[6].

Демократизация общества 90-х гг. ХХ в. сняла запреты и ограничения на большинство ранее закрытых тем, в частности на историю и философию сталинизма. Этим воспользовались историки и публицисты, имевшие склонность к историософии. Известный историк-публицист М.Я. Гефтер, похоже, первым затронул проблему на историософском уровне. В диалоге (с Г. Павловским), названным «Сталин умер вчера» (1988 г.), Гефтер, глубоко изучавший историю советского общества в целом и, в особенности, историю ленинизма, выделил сталинизм в качестве особого историко-культурного феномена. Он описал его как своего рода «капкан», в который «если попадешь, то и не вырвешься». «Сталин и кровь нерасторжимы», – заметил он. «И не просто кровь человеческая, на которой история (вся!) зиждется». С такой «избыточной кровью» Сталин связал и себя, и всех нас, и историю как таковую. Мы все «повязаны» этой избыточностью, причем не только прямые соучастники или современники Сталина, но все мы, даже люди другого тысячелетия и другой истории. Феномен Сталина и сталинизма затрагивает Мир в целом. Нас пытались и пытаются отчуждать от ответственности, и это худшее из того, чего нас лишают, превращая ее (ответственность за кровь) «в своего рода комфорт»[7]. Феномен сталинизма напрямую связан еще и с умением вождя сузить для населяющих страну людей поле выбора. По наблюдениям Гефтера: «Он строил, и весьма искусно, свою нужность». Периодически вытаптывая вокруг себя политическое поле, создавал критические ситуации, а потом выводил из них, как избавитель. Наряду с искусственно созданными условиями своей незаменимости сталинизм характеризует еще «перманентная гражданская война»[8].

И хотя Гефтер не раскрывает механизмы действия сталинизма, они, с моей точки зрения, наглядно представлены перманентными волнами репрессий, пики которых падают на десятилетия Октябрьской революции 1917 г., т. е. 1927–1928, 1937–1938, 1947–1948… Разжигаемая и контролируемая сверху гражданская война – важнейшая и неизменная особенность политики сталинизма. Однако в этой книге речь не идет о политике сталинизма как таковой, а лишь о том ее аспекте, который имеет отношение к культурной политике, приведшей к порабощению интеллигенции, иногда добровольной, чаще ситуационной, а еще чаще насильственной. Никогда раньше многонациональная российская интеллигенция не стояла перед столь трудным для себя выбором. Выбор не был связан с сопротивлением власти; к началу 40-х гг. об этом не могло быть и речи, поскольку даже скрытое несогласие и скепсис вели к неизбежной гибели. Перед всеми группами интеллигенции стоял вопрос о простом физическом выживании. Выбор был небольшой: или служить по-холопски, т. е. забегая вперед и творчески оформляя пропагандистские лозунги и формулировки власти, или, рискуя и с «фигою в кармане», до времени маскироваться и пытаться делать свое дело, незаметно умерев на обочине официальной науки и культуры. Последние надеялись на будущее, которое непроницаемо и поглотило многих из них, талантливых и много обещавших. Альтернативам этим возможностям были смерть по приговору «тройки» или каторга и с большой вероятностью голодная смерть в лагере. Часть историков и близкая к ней творческая интеллигенция, как составные части российской интеллигенции, прошли по одному из этих маршрутов сталинизма.