Сталин, Коба и Сосо. Молодой Сталин в исторических источниках

Совершенно невероятная история (хотя бы потому, что у Сталина в Вологде было очень мало денег, и мемуаристка не потрудилась пояснить, откуда бы ссыльный взял средства на подкуп чуть не всей губернской полиции), понадобившаяся, чтобы обосновать тезис о том, что Сталин уже в те годы руководил революционным движением в общерусском масштабе и участвовал в принятии решений в столичной партийной организации: «Питерский Комитет под руководством товарища Сталина, который в то время часто наезжал из ссылки, вел непримиримую борьбу с ликвидаторами»[133]. Надо сказать, рвение В. Швейцер показалось избыточным сотрудникам ИМЭЛ, у которых были свои представления о допустимых пределах пренебрежения фактами. На первой странице рукописи сохранились пометы карандашом: «Не исправлено, много ошибок. 4.9.45», «Не опубликовано», а на полях у процитированного выше абзаца был поставлен знак вопроса.

Мемуарные тексты В. Швейцер подводят нас еще к одной специфической проблеме воспоминаний о Сталине. Вот она описывает Сталина, бежавшего летом 1909 года из сольвычегодской ссылки: «И вот я впервые увидела Сталина, такого близкого и простого. Лицо его было бледным от бессонной ночи, которую ему пришлось провести, бродя по улицам Питера, скрываясь от шпиков. Но его бледное лицо искрилось необычайной улыбкой бодрости, силой, уверенностью»[134]. А вот он же в Петербурге в декабре 1911 года накануне отъезда в ссылку в Вологду: «Когда мы только показались в дверях, Сталин взял нас за руки и с радостью втащил в комнату. Его раскатистый смех наполнил всю комнату, смеялись от души и мы. Большая радость встретить товарища, вырвавшегося из тюрьмы на волю. Стало радостно и весело, весело… Глядя на нас, Сталин сказал: “Оказывается, вы умеете хорошо веселиться”. Сурен живо отозвался: “Мы можем даже и сплясать в честь твоего освобождения”. Я и впрямь подумала, что Сурен на радостях пустится в пляс. Меня это смутило»[135]. Для сравнения портрет Иосифа Джугашвили, данный недоброжелательным свидетелем, меньшевиком Г. Уратадзе, сидевшим с ним вместе в кутаисской тюрьме в 1903 году: «Он никогда не смеялся полным открытым ртом, а улыбался только. И размер улыбки зависел от размера эмоции, вызванной в нем тем или иным происшествием, но его улыбка никогда не превращалась в открытый смех полным ртом. Был совершенно невозмутим»[136]. Хотя известны фотографии смеющегося Сталина, смех часто присутствует в описаниях сталинского застолья 1930-х годов, но все же изображенный Уратадзе сдержанный, закрытый человек больше похож на будущего советского диктатора, чем брызжущий весельем Коба в изображении Швейцер. Уратадзе, наверное, сгустил краски, к тому же он наблюдал молодого революционера во время первого в его жизни тюремного заключения, где у него не было особых поводов для радости.

Можно привести и другие, помимо текста Швейцер, описания заразительно смеющегося Сталина досоветского периода. Например, бывшего с ним вместе в вологодской ссылке Ивана Голубева, вспоминавшего компанию ссыльных: «Лежнев так остроумно рассказывал, что вызывал у нас гомерический хохот, особенно громко и заразительно хохотал Коба. […] Сталин охотно проводил с ним время и отводил душу в смехе»[137]. Но у Голубева, как и у множества других рассказчиков, Коба чуток к комичному, тем более в ситуации коллективного смеха, тогда как у Швейцер – сам по себе преисполнен бурлящего бодрого веселья. А мотивы бодрого веселья, смеха – это все несомненные признаки стиля той эпохи, когда сам Сталин провозгласил, что «жить стало лучше, жить стало веселее» (1935 год, речь на Первом всесоюзном совещании рабочих и работниц-стахановцев). Добавим характеристику Сталина «близкий и простой», и станет заметно, как Вера Швейцер задним числом наделяет Сталина-подпольщика не только и не столько его же собственным поздним образом отца народа, сколько комплексом положительных черт неунывающе бодрого героя, назойливо вводимых массовой литературой 1930-х годов. И ведь не исключено, что этот же стиль преувеличенного оптимизма оказал влияние и на Ивана Голубева. Таким образом, даже на столь несложном примере видно, как исследователь обречен блуждать будто в зеркальном лабиринте, где зрелый Сталин не то напоминает молодого Кобу, не то подменяет его своими поздними парадными, льстивыми портретами, да еще и изготовленными с учетом меняющейся моды на идеальный образ вождя[138]; хуже того, в дело вмешивается кино.

Поскольку в воспоминаниях Коба действует, говорит, то исследователю имеет смысл оглядываться в первую очередь не на портреты и картины, а на художественное кино. Первые фильмы, в которых на экране был показан Сталин, вышли в 1937 («Ленин в

Октябре») и 1939 годах («Человек с ружьем»). Читая записанные после этих дат рассказы о вожде, приходится помнить, что в сознании мемуариста давний облик Иосифа Джугашвили мог заместиться образом Сталина, созданным актером Семеном Гольдштабом, который играл Сталина в обеих упомянутых кинокартинах.