Сталин. От Фихте к Берия

Наконец, в ходе гражданской войны между поддержанной СССР и Китаем Северной Кореей и Южной Кореей, поддержанной «войсками ООН» во главе с США (1950–1953), как свидетельствует историк, «в наибольшей были опустошены северные районы Кореи — не только материальные разрушения были катастрофическими, но эти районы ещё и обезлюдели в результате смертей — вполне достоверные оценки количества погибших колеблются в диапазоне между 12 и 15 % — и оставления места жительства; причиной массового бегства людей на юг был просто-напросто голод, а не какие-либо политические предпочтения. Военные действия велись настолько жестоко и несдержанно, насколько это вообще возможно. Пропорциональность и избирательность не принимались во внимание; если имелась возможность причинить разрушения, то она, как правило, максимально использовалась, особенно американскими ВВС…»[735] Стоит ли в таких исторических условиях морализировать о риторике «войны на уничтожение», зная о доминирующей практике, в которой существует эта риторика? Ещё задолго до Первой мировой войны знаменитый британский социал-либеральный экономист Джон Гобсон (1858–1940) дал афористическое именование тому процессу, что протекал на его глазах в передовых европейских странах, понимая, что речь о процессе, прямые и косвенные последствия которого затрагивают всё общество, новую суть событий в капиталистическом развитии он назвал так:

«Замещение военного дела индустриализмом»[736]. Давно исследована и концептуализирована тесная связь индустриализации с разрушением феодальных корпоративно-сословных систем, становлением «гражданских наций», демократизацией военных повинностей. Всё это вместе взятое породило развитые и разветвлённые в производных сферы социального знания, в Германии, например, обеспечившие доминирование в деле социально-экономического управления катедермарксистов, кабинетных социалистов, корпоративных апологетов государственного контроля, сторонников монархически покровительствуемой социальной политики, всепроникающую интеллектуальную моду на политический социал-реформизм. Но прав исследователь русских военно-общественных отношений в эпоху индустриальной мобилизации: следуя своим немецким учителям, русские марксисты и большевики проявили гораздо более вкуса к социальным наукам, чем их создатели в Англии или Америке[737] (для которых в целом, по-видимому, уже не стояла задача социальной мобилизации, ибо самой системой передового капитализма она была решена). Мобилизуя общество, русская власть оказалась перед задачей заменить уходящую через сито всеобщей воинской повинности систему патриархальных отношений, архаичной солидарности — новым единством. Но проиграла тому, что в войну обнажилось в основе новой солидарности — тотальности насилия и этническому национализму[738].

Демократические и общегражданские корни тотальной милитаризации, насилия и труда, были доктринально осмыслены марксистами ещё в начале строительства единой Германии, вступившей на путь доминирования в Европе в единстве военного, индустриального, социального строительства. Это было хорошо известно и тем в России, кто следил за историей Интернационала (Международного товарищества рабочих, 1864–1876) Карла Маркса, который ещё на первом своём конгрессе в Женеве в ноябре 1864 года принципиально обсудил перечень именно этих вопросов как самых актуальных: кооперации, женского и детского труда, профсоюзы, налоги, кредит, вооружение народа вместо постоянного войска и даже «вопрос о сущности религиозной идеи»[739].

Первичную, генетическую связь Просвещения и рационализма с массовым насилием давно уже сформулировал Фридрих Энгельс (1820–1895): «Мы видели (…) каким образом подготовлявшие революцию французские философы XVIII века апеллировали к разуму как к единственному судье над всем существующим. Они требовали установления разумного государства, разумного общества, требовали безжалостного устранения всего того, что противоречит вечному разуму. (…) Государство разума потерпело полное крушение. Общественный договор Руссо нашёл своё осуществление во время террора, от которого изверившаяся в своей политической способности буржуазия искала спасения сперва в подкупности Директории, а в конце концов под крылом наполеоновского деспотизма. Обещанный вечный мир превратился в бесконечную вереницу завоевательных войн»[740].