Сталин. От Фихте к Берия

Так социально-политическая революция «красных латышей» в 1905–1918 гг. и государственное, от имени национальной крестьянской диктатуры, изгнание немцев из Латвии в конце 1930-х в исторической перспективе были долгим взрывом национального протеста против немецкого господства. В этой перспективе находится и — противоположный логике прежних протестов — массовый коллаборационизм с гитлеровскими оккупантами в 1941–1945 гг., давший доступ к «господской» войне против советского (русского) социального равенства. Чтобы не жить вместе с русской общиной, многочисленность которой была создана рижской промышленностью ещё со времён императорской России, после 1991 года независимая Латвия уничтожила свою крупную промышленность как наследие советской индустриализации. При этом важно, что в перспективе 150 лет, пока шла имперская индустриализация, Курляндская губерния, ставшая главным донором латышского населения для немецко-русской Риги и Лифляндской губернии, не дала массовой эмиграции за границу или в глубь империи практически ничего. Только Первая мировая, Гражданская и Вторая мировая войны впервые двинули сотни тысяч людей в Латвию и из неё. Однако наибольшие механические демографические потери Латвия понесла в 1990–2000-е годы, когда её эмигрантам открылась трудодефицитная промышленность Запада. Так латышей начал преследовать сначала этносоциальный конфликт, а затем массовая миграция.

Литву преследовало и преследует иное. В XIX — первой трети XX века, в конце XX и начале XXI вв. её социальная история неизменно была и остаётся историей массовой эмиграции. Однако, в отличие от Латвии, этнодемографическая сложность Литвы — результат не конфликта с историческим наследием (в данном случае — наследием Великого княжества Литовского (ВКЛ) в составе Речи Посполитой), а долгой, упорной борьбы за его монопольное присвоение и ассимиляцию. Это связано с мощной традицией собственной государственности, с XVI века попавшей в нарастающую зависимость от польского доминирования. Этот «тихий» конфликт развивался в центре региона, на стыке описанной имперской географии Северо-Западного, Привислянского и Прибалтийского края, — прежде всего, в Виленском крае (Виленской губернии), который с 1919 по 1939 гг. был аннексирован у Литвы Польшей и неизменно оспаривался Литвой в качестве исторической (не этнографической) литовской земли.

Сегодня в исторической полемике литовских политиков и публицистов с польскими политиками и публицистами вокруг языковых, экономических и гуманитарных прав польского населения Виленского края (Вильнюсского уезда) вопрос об этнодемографической истории поляков этого края является центральным. На фоне присущего всякому национализму и распространённого в польской и литовской исторической публицистике убеждения в неизменном первородстве, примордиальности польского и литовского этносов, история поляков Виленщины для обеих сторон, напротив, служит живым примером историчности, рукотворности, конструктивизма их идентичности.

Сегодня, препятствуя полякам Литвы писать свои имена и фамилии в соответствии с правилами польского языка, как это принято в абсолютном большинстве стран, пользующихся латиницей, и реализовывать свои (стандартные для Европейского Союза) языковые права в месте своего компактного проживания, представители властей Литвы и их апологеты привычно указывают на то, что в лице поляков Литвы в большинстве случаев выступают не поляки, а криптолитовцы, в 1920–1930-е гг. и ранее подвергшимися принудительной полонизации. И, таким образом, власти Литвы чуть ли не «помогают» им «вспомнить» о своей литовскости.

Во весь рост в этом историческом споре встаёт — исторически и хронологически по-прежнему острая, актуальная взаимная ассимиляция. Ей сопутствует — живое в памяти ещё живущего старшего поколения — завершение процесса этнической самоидентификации народов региона, включая Прибалтику, который в годы вокруг польского восстания 1863 года находился ещё в стадии первого принципиального перелома, а завершился лишь после обретения независимости Польшей и странами Прибалтики в 1918–1919 гг., а окончательно — после войны 1939–1945 гг. и даже распада СССР в Прибалтике в 1990–1991 гг. Именно это в итоге окончательно установило «титульную» этническую принадлежность государств и их обществ, этнокультурное лицо большинства в которых было продиктовано политической волей власти. В этом смысле Польское восстание 1863 года, начавшееся под тройным гербом Речи Посполитой как единства Польши, Литвы и Руси (Царства (Королевства) Польского и ВКЛ), вызвало к жизни борьбу за окончательное, уже этнографическое отделение Литвы и Руси (Северо-Западного края) от Польши (Привислянского края), последней связью между которыми оставался Виленский край, вся история которого вплоть до 1939–1944 гг. стала историей полонизации — чисто этнической «Реконкисты».