Сталин против рептилоидов (СИ)

Шалва Семёнович с удовольствием выпустил бы когти на левой лапе и содрал кожу с морды глупого шофёра. Но шофёр ни в чём не был виноват. Он-то как раз своё дело сделал — узнал бабу. Весь остальной ужас, который случился на перроне, был полной заслугой товарища Аджания. Он знал, что один КРОковец будет её охранять, правда он и предположить не мог, что этот рыжий человечишка окажется таким хитрым и сильным. От одной мысли, что конопатый смог послать его в нокдаун своей рыжей башкой Шалву Семёновича передёргивало. Это ведь не пуля, это тупая человеческая голова. Да все кто узнают — смеяться будут: человек смог ЕГО! Отправить в нокдаун. И не кувалдой, и не ломом, а своей тупой человеческой головой.

Шалва Семёнович толкнул Ибрагима так, что тот влетел в машину. Испуганно замер на диване рядом с шофёром. Ибрагим понял, что ничего ещё не закончилось, он с ужасом думал, что ему с секретарём товарища Толмачёва теперь придётся на автомобиле догонять поезд.

Но он горько ошибался, его жало ещё более страшное приключение.

— А что, Ибрагимка, — сказал товарищ Аджания со страшной ухмылкой, садясь на задний диван, — ты летать любишь?

— Чего? — Ибрагим с ужасом повернулся к нему.

— По глазам вижу, любишь, — сказал Шалва Семёнович, — шофёр, на аэродром нас, с гражданином Ибрагимом. Давно мы с ним на аэропланах не летали.

Глава 21

Проводник сказал ей, что билет у неё не в мягкий вагон. А в саму, что ни на есть «плацкарту». Он проводил заторможенную гражданочку на её место согласно купленному билету. Осторожно усадил её, надеясь, что у гражданочки во время поездки не будет какого-нибудь припадка. Уж больно странной была эта женщина. С ней говоришь, объясняешь ей, а она головой вроде как кивает, а самом-то деле, не слышит вовсе, словно спит, и не видит тебя, хотя и смотрит. И водкой от неё не пахнет. Проводник проводил болезную на её место, поднёс ей багаж и сказал мужику, что сидел напротив:

— Ты, дядя, пригляди за ней, она, вроде как, не в себе. Если вдруг биться начнёт или орать — ты за мной беги.

И ушёл.

Мужик перепугался, глядел на молодую женщину в городской одежде, которая сидела, уставившись в одну точку, и шептал негромко:

— Ишь ты, никак припадочная.

А потом отважился и заговорил:

— Дочка, тебе докудова ехать-то?

И она словно проснулась, глянула на него удивлённо и сказала тихо:

— До Читы.

— До Читы? — дядя обрадовался. — А мне до Хабаровска. Значит, вместе поедем. А звать-то тебя как?

— Лена, — сказал женщина как то неуверенно.

— А, что ж, очень даже красивое у тебя имя, а меня Андрей Кондратовичем кличут. Живешь, значит, в Чите?

Она кивнула.

— Муж-то есть?

Она опять кивнула.

— Детки?

— Двое, — отвечал Лена. — Два мальчика.

— Сыновья — это хорошо, а вот дочек тоже надо парочку. Да будут ещё у тебя девки-то, какие твои годы, молодая ещё. А мальцов двое — это хорошо, главное, чтобы войны какой опять не случилось, тогда и двух сынов хватит тебе.

И тут Лена вдруг зарыдала в голос, закрылась руками, и завыла по-бабьи, с надрывом. Да так, что люди с соседних полок стали смотреть: чего там.

А Андрей Кондратович перепугался, привставал, сел на место, покраснел и потряс своей пегой бородёнкой, не зная, что и делать, уже думал за проводником бежать, да Лена вдруг умолкла. Сидела тихая, стала в окно смотреть да слёзы вытирать одинокие.

— Прости, дочка, если словом рану какую твою разбередил, — заговорил сосед и стал своей рукой шершавой и твёрдой словно деревянной, гладить руку Лены, да не гладить, а только прикасаться, едва-едва, словно повредить кожу нежную боялся.

— Да ничего, — отвечала Лена и сняла шляпку свою, — ничего.

— А вот у меня, — начал дядька Андрей и стал ковыряться в своих мешках. — Картошечка очень вкусная есть, теплая ещё. Мне дочка горшок в газеты завернула, картошечка с сольцой да с маслицем топлёным, — он достал и поставил на стол горшок, — мятая, вкусная. Я тебе ещё сейчас сальца малость отрежу, да хлебушка, да лучка крепкого, бери ложечку, — он протянул Лене деревянную ложку, — ну, бери, ешь.

Есть она не хотела видно, ложку взяла из вежливости, а потом глянула на дядьку и сказала:

— Андрей Кондратович, а водки у вас случайно нет?

— Эх, душа моя, — дядя погладил свою бородёнку, — да нешто её укупишь водку-то? Нету водки у меня, нету. Только самогон, а он ядрёный, городские бабы такой не пьют.

— Я пью, — сказала Лена.

— Пьёшь? — обрадовался дядя. — Так сейчас организуем.

Он потянул из мешка четверть, почти полную с деревянной пробкой.

— А где ж ты научилась самогон-то пить, — говорил он при этом. — Вы ж городские такие балованные.

— А как Колчак пришёл, а потом и белочехи, так я с мужем и мужиками в тайгу ушла, там и приучилась.

Дядька Андрей замолчал, только руки развёл, а потом произнёс:

— Так ты из наших? Из партизан? А где воевала?

— Начинала у Краснокаменска, и до самого вашего Амура дошла, с отрядом товарища Василькова.

— Партизанка, значит, — чуть не прослезился дядя. — Родная моя. Давай-ка выпьем, раз самогон пить умеешь.

Лена кивнула. Только вот улыбнутся у неё не получилось.

Товарищ Андреев сказал шофёру: