Сталин. Том I

Год революции открылся расстрелом петербургских рабочих, шедших с петицией к царю. Написанное Кобой воззвание по поводу событий 9-го января увенчивается призывом: «Протянем друг другу руки и сплотимся вокруг партийных комитетов. Мы не должны забывать ни на минуту, что только партийные комитеты могут достойным образом руководить нами, только они осветят нам путь в обетованную землю…» и пр. Какой убежденный голос «комитетчика»! В эти самые дни, а может, и часы, в далекой Женеве Ленин вписывал в статью одного из своих сотрудников следующий призыв к поднимающимся массам: «Дайте волю гневу и ненависти, которые накопились в ваших сердцах за столетия эксплуатации, страданий и горя!» В этой фразе весь Ленин. Он ненавидит и восстает вместе с массами, чувствует революцию в своих костях и не требует от восставших, чтоб они действовали только с разрешения «комитетов». Нельзя в более лапидарной форме выразить контраст между двумя этими натурами в их отношении как раз к тому, что политически объединяло их, именно к революции!

Через пять месяцев после Третьего съезда, в котором для Кобы не нашлось места, началось строительство Советов. Инициатива принадлежала меньшевикам, которым, однако, и во сне не снилось, к чему приведет дело их рук. Меньшевистские фракции в советах господствовали. Революционные события увлекли рядовых меньшевиков; верхи растерянно наблюдали резкий загиб собственной фракции влево. Петербургский комитет большевиков испугался вначале такого новшества, как беспартийное представительство борющихся масс, и не нашел ничего лучшего, как предъявить Совету ультиматум: немедленно принять социал-демократическую программу или распуститься. Совет, включая и рабочих-большевиков, прошел мимо ультиматума, не моргнув глазом. Только после приезда Ленина, в ноябре, произошел радикальный поворот в политике «комитетчиков» по отношению к совету. Однако первоначальная ложная установка не могла не ослабить позицию большевиков. Провинция следовала и в этом вопросе за столицей. Глубокие разногласия в оценке исторического значения советов начались уже с этого времени. Меньшевики пытались видеть в них лишь эпизодическую форму рабочего представительства, «пролетарский парламент», «орган революционного самоуправления» и пр. Все это было крайне неопределенно. Ленин, наоборот, умел глубоко подслушать петербургские массы, которые называли совет «пролетарским правительством», и сразу оценил эту новую форму организации как рычаг борьбы за власть.

В скудных по форме и содержанию писаниях Кобы за 1905 г. мы решительно ничего не найдем о советах и не только потому, что в Грузии их не было: он вообще не понял их значения, не обратил на них внимания, прошел мимо них. Не поразительно ли? В качестве могущественного аппарата советы должны были бы, на первый взгляд, импонировать будущему «генеральному секретарю». Но это был в его глазах чужой аппарат, непосредственно представлявший загадочную массу. Совет не подчинялся дисциплине комитета и требовал более сложных и гибких приемов руководства. Совет выступал, в известном смысле, могущественным конкурентом комитета. Так, в революции 1905 г. Коба стоял к советам спиной. В сущности он стоял спиной к самой революции, как бы обидевшись на нее.

Причина обиды была в том, что он не знал, как подойти к революции. Московские биографы и художники пытаются изобразить Кобу во главе манифестаций «как мишень», как пламенного оратора, как трибуна. Все это неправда. Сталин и в более поздние годы не стал оратором; «пламенных» речей от него никто не слыхал. В течение 1917 года, когда все агитаторы партии, начиная с Ленина, ходили с сорванными голосами, Сталин вообще не выступал на народных собраниях. Не иначе могло обстоять дело и в 1905 году. Коба не был оратором даже в том скромном масштабе, в каком ораторами были другие молодые кавказские революционеры, Кнунианц, Зубаров, Каменев, Церетели. Он мог не без успеха изложить в закрытом собрании партии мысли, которые он твердо усвоил. Но в нем не было ни одной жилки агитатора. Он с трудом выжимал из себя фразы без колорита, без теплоты, без ударения. Органическая слабость его натуры, оборотная сторона его силы, заключалась в полной неспособности зажечься, подняться над уровнем будней, создать живую связь между собой и аудиторией, пробудить в ней лучшую часть ее самой. Не загораясь сам, он не мог зажечь других. Холодной злобы недостаточно, чтоб овладеть душой масс.