Сталинград

Смыслова и Дятленко, словно двух приговоренных к казни, накормили роскошным завтраком и дали им «наркомовские» 100 граммов. Добавить по второй Виноградов не разрешил. Вскоре последовала команда приготовиться, и только тут парламентеры вспомнили, что белый флаг у них забрал интендант. Пришлось соорудить новый, из простыни, конфискованной у командира дивизии. Древком послужила большая ветка акации.

Водитель подвез офицеров, насколько было возможно, к передовой и укрыл машину в балке. Дальше пришлось идти пешком. К Смыслову и Дятленко присоединился пожилой старшина с трубой, представившийся командиром музыкального взвода Сидоровым. Проводить их через минные поля вызвался молоденький лейтенант. «Моя жизнь не сто́ит так дорого, как ваши», – сказал он.

В окопах первой линии трое парламентеров надели маскхалаты и двинулись через белую степь, затянутую плотным туманом. Видневшиеся впереди два десятка снежных холмиков оказались замерзшими трупами. Виноградов и два других генерала забрались в подбитую «тридцатьчетверку», чтобы оттуда наблюдать за происходящим. Сидоров протрубил сигнал. Дятленко показалось, что на этот раз «Внимание! Внимание!» прозвучало как похоронный марш.

Парламентеры приблизились к немецким позициям. Уже было видно, что в окопах двигаются фигуры. Казалось, на передовую прибыло подкрепление. Сидоров снова помахал флагом и поднес к губам трубу.

«Что вам нужно?» – послышалось из окопов. «Мы парламентеры от командования Красной армии! – крикнул в ответ по-немецки Дятленко. – У нас пакет для вашего главнокомандующего. Мы требуем принять нас в соответствии с законами международного права!» Через минуту немец рявкнул: «Идите сюда!»

Над бруствером показалось несколько голов. На парламентеров было направлено оружие. Дятленко отказался идти дальше и попросил позвать офицера. Немцы стали совещаться. Наконец кто-то из них отправился за командиром роты. Как только он ушел, немецкие солдаты вылезли из окопов и стали кричать парламентерам: «Russ, komm, komm!»[789] Один коротышка, закутанный в лохмотья, и вовсе начал валять дурака. Тыча себе в грудь, он распевал, подражая оперному певцу: «Ich bin Offizier!»[790] – «Вижу, какой ты офицер!» – сказал ему по-немецки Дятленко, и все пехотинцы рассмеялись. Потом товарищи схватили шутника за щиколотки и стащили в окоп. Смыслов и Сидоров тоже расхохотались.

Наконец вернулся посланный за офицером – их пришло аж трое. Офицеры обеих сторон отдали друг другу честь. Старший по званию вежливо поинтересовался, что нужно парламентерам. Дятленко объяснил и спросил, примут ли их в соответствии с международной конвенцией, гарантировав личную безопасность. Смыслов показал конверт из клеенки, адресованный генерал-полковнику Паулюсу. Немецкие офицеры долго перешептывались друг с другом. Наконец старший согласился проводить советских парламентеров к командиру полка. Последовали долгие споры относительно мелочей: должны ли русские снять маскхалаты и нужно ли им завязывать глаза. В конце концов маскхалаты решили оставить, а глаза завязать. Такой вариант был заранее предусмотрен, но заготовленные черные повязки накануне вместе с белым флагом забрал не в меру хозяйственный интендант, поэтому пришлось импровизировать на ходу, используя носовые платки. Сидоров смог предложить только натянуть поглубже свой белый капюшон. В результате с него сняли куртку и замотали ею голову. Немецкие солдаты, наблюдавшие за происходящим из ближайшей землянки, разразились хохотом. «Бедуин! Бедуин!» – кричали они.

Лейтенант взял Дятленко за руку и повел. Через несколько шагов он спросил, что написано в обращении к Паулюсу. «Мы должны сдаться?» – «Не могу знать», – ответил Дятленко, воспользовавшись формулировкой, принятой в царской армии.

Офицер сменил тему. «Скажите, пожалуйста, правда ли, что в Платоновском был Вилли Бредель? – спросил он. – Этот писатель обращался к моим солдатам на протяжении десяти или, быть может, четырнадцати дней. Он призывал их сдаться в плен и клялся, что им сохранят жизнь. Разумеется, мои подчиненные просто смеялись над ним. Но Бредель действительно был там? По произношению ясно, что он из Гамбурга. Это действительно был он сам или мы слышали его голос, записанный на грампластинку?»

Дятленко очень хотел ответить немцу правду. Бредель работал в его отделе, и их связывали приятельские отношения. Но даже при намеке на это немецкий офицер тотчас догадался бы, какая у парламентария «настоящая работа». Отвечать ему не пришлось. Лед, по которому они шли парами, был неровный от разрывов снарядов, и в то же время отполированный сапогами, обмотанными тряпьем. Дятленко поскользнулся и упал, сбив с ног своего поводыря. Смыслов, услышав шум, испуганно вскрикнул. Дятленко успокоил его и, все еще лежа, извинился перед немецким офицером. Он не боялся никаких уловок с его стороны. «К этому времени через мои руки прошло около тысячи военнопленных, – написал он впоследствии. – Я уже очень хорошо разбирался в их психологии и знал, что этот человек не сделает мне ничего плохого».