Сталинград

В январе атмосфера неуверенности охватила даже высшие правительственные круги в Берлине. Шпеер, глубоко озабоченный ситуацией в Сталинграде, в один из таких дней тем не менее по просьбе жены, которая «подобно всем еще ни о чем не подозревала»,[800] пошел в оперу. Давали «Волшебную флейту». Вот как он вспоминает тот вечер: «…сидя в ложе, в мягком удобном кресле, в окружении роскошно одетой публики, я мог думать только о том, что вот так же люди сидели в Парижской опере, когда Наполеон отступал из России, и о том, что теперь так же приходится страдать нашим солдатам». Шпеер не выдержал – он извинился перед супругой и отправился к себе в министерство. Он стремился забыться в работе и старался подавить ужасное чувство вины перед своим братом, рядовым 6-й армии, попавшей в «котел» под Сталинградом.

Незадолго до этого Шпееру звонили перепуганные родители. Они только что узнали о том, что их младший сын Эрнст лежит в убогом полевом госпитале, устроенном в конюшне, с частично обвалившейся крышей и без стен. У него тяжелая лихорадка, вызванная желтухой, отекли ноги, плохо работают почки. Мать Шпеера рыдала и постоянно повторяла: «Ты не можешь бросить его там!» Ей вторил отец: «Неужели у тебя нет возможности вытащить его оттуда?..» Ощущение беспомощности и вины, охватившее Шпеера, усиливалось тем обстоятельством, что в прошлом году, выполняя директиву Гитлера, запрещавшую высшим чиновникам оказывать покровительство своим родственникам, он сам отослал Эрнста в армию, пообещав после окончания кампании на востоке добиться его перевода во Францию. И вот пришло последнее письмо от брата, в котором тот говорил, что не может спокойно смотреть на то, как рядом в госпитале умирают его товарищи… Эрнст Шпеер не лукавил – несмотря на распухшие отечные ноги и общую слабость, он вернулся на передовую.

Внутри «котла» стремительно множились самые невероятные слухи. В ожидании решающего наступления русских говорили не только о танковом корпусе СС – его Гитлер обещал прислать в середине февраля, но и о целой дивизии, которая якобы должна была быть переброшена в Сталинград по воздуху для укрепления обороны.

Были и домыслы, поражавшие своей несуразностью. Так, некоторые утверждали, что 4-я танковая армия была всего в каких-нибудь 10 километрах от «котла», но Паулюс попросил Гота прекратить наступление. Затем появились слухи, что командующий предал их, заключив тайную сделку с большевиками. По другой версии, «русские отдали приказ строго наказывать тех, кто будет расстреливать [пленных] немецких летчиков, поскольку они нужны, в советской авиации катастрофически не хватает пилотов».[801]

Солдаты собирались в блиндажах, расположенных около аэродрома, землянках, вырытых в склонах балок посреди голой степи, или в городских развалинах. Если находилось хоть что-нибудь на растопку, над трубой печки, сооруженной из насаженных друг на друга пустых консервных банок, поднимался дымок. На дрова ломали столы и даже койки убитых и умерших солдат. А иногда заменой настоящему теплу был пар, образованный дыханием тесно набившихся под брезент людей, но они все равно непроизвольно тряслись от холода. Если температура немного превышала нулевую отметку, это пробуждало к активности вшей. Тогда всех начинал мучить нестерпимый зуд. Нередко солдаты спали по двое на койке, накрывшись одеялом с головой в отчаянной попытке хоть как-то сберечь тепло собственных тел. Грызуны, питаясь трупами, множились с невероятной быстротой. Иногда они даже посягали на живую плоть: один солдат жаловался на то, что во время сна мыши «отгрызли ему два отмороженных пальца на ноге».[802]

Когда на санях, которые еле тащила голодная лошадь, привозили пищу, из землянок выбирались гротескные окоченевшие фигуры, закутанные в лохмотья. И тем не менее все жаждали узнать последние новости. Растопить снег для умывания и бритья было нечем. Ввалившиеся болезненно-желтые щеки солдат покрывала длинная щетина, растущая клочками. Одежда кишела вшами. Теплая ванна и чистое белье были такой же несбыточной мечтой, как и сытный обед. Размер хлебного пайка уменьшился до 200 граммов в день, но нередко он составлял всего лишь половину этой жалкой порции. Конина, добавляемая в Wassersuppe, поступала исключительно из местных запасов. На морозе туши околевших лошадей могли храниться сколь угодно долго, но отрезать мясо ножом было невозможно – его приходилось рубить топором или пилить.