Stalingrad, станция метро

Впоследствии Елизавета неоднократно пыталась анализировать свою детскую иррациональную ненависть к Барби и пришла лишь к одному выводу: все дело в их внешности. Одним своим самодовольным — тонконогим и тонкозадым — видом они пробуждали в малышке Гейнзе подсознательное чувство неполноценности. А раз так — пусть сдохнут!.. Хорошо еще, что взрослая Гейнзе не обращает свой гнев на барби-телок — уже не из пластмассы, а из плоти и крови. Таких вокруг — пруд пруди, Пирог с Шалимаром первые. Вот был бы ужас, вот был бы трэш, если бы она взяла лобзик или двуручную пилу и отправилась кромсать несчастных направо и налево. И совать их головы в урны, потому что в заварочный чайник они точно не влезут. И когда ее заметут, как серийную убийцу… Нет-нет! Это исключено. Серийная убийца Елизавета Гейнзе не должна попасть в руки правосудия, иначе будет дан зеленый свет долгоиграющей мыльной опере о любви. Смогла бы Елизавета полюбить своего адвоката? А прокурора? А судью? А мужскую половину присяжных? А конвоиров с мужественными лицами уроженцев Нечерноземья?..

Илья — легкий как перышко.

Но перышки не злятся на людей, а он злится на Елизавету. За те несколько унизительных секунд, что ему пришлось пробыть в ее руках. Наверное, он испытывает к Елизавете чувства, схожие с теми, что сама Елизавета испытывала по отношению к пластмассовым чудовищам Барби.

— Ну, чего ты? — Елизавете не хочется, чтобы Илья дулся, но как успокоить его, она не знает.

— Никогда не думал, что окажусь в такой ситуации… Что какая-то соплячка…

— Толстая жаба, — неожиданно заявляет она, укутывая Илью одеялом.

— Не понял?

— Некоторые называют меня толстой жабой. Просто так, без всякого повода. А у тебя есть повод, еще какой. Так что можешь обзываться.

— Да ну, глупости какие! — Илья озадачен. — С чего бы мне называть тебя толстой…

— Выходит, я худая жаба?

— Ты вообще не жаба.

— Я — борец сумо, так?

— Далось тебе это сумо… Ну, хочешь, я не буду звать тебя Онокуни?

— Нет, почему… Мне нравится.

— Ты смешная.

Вот он и отвлекся от своих, совершенно надуманных, обид и унижений. Чтобы закрепить успех, Елизавета принимается корчить рожи, вращать глазами, скашивать их к переносице: тут главное — не переборщить и вовремя остановиться.

— Быстро говори, чего не хватает?

— Чего? — послушно переспрашивает ошеломленный Илья.

— Чего не хватает для полноценного проведения пикника?

— Не знаю.

— Выпить-закусить.

— Как-то не хочется…

Как она могла забыть, что «выпить-закусить» — не его история? Ест Илья совсем немного, а часто — не ест вовсе, как любой больной человек. Вернее — больное животное.

— Ну а вообще? Чего тебе не хватает на этой крыше?

— Всего хватает.

— Всего-всего?

— Кое-какие штрихи хотелось бы добавить, конечно… Траву, например.

Удивительно, но все это время Елизавета тоже думала о траве, которая обязательно должна пробиться сквозь кровельное железо.

— Скажи, ты видишь то же, что я? — тихо спрашивает она, устроившись рядом с Ильей.

— Нет. Но что-то похожее.

— Половинку резинового детского мяча?

— Я знаю про такие мячи. Там вечно собирается дождевая вода. И плавают головастики. И еще всякие листья… От крыжовника…

— Смородиновые. Смородиновые листья.

— Наверное. Хорошо все-таки было, если бы здесь была трава…

— Говно-вопрос! — Елизаветой овладевает странное возбуждение. — Можно натаскать сюда земли и просто высадить ее. Создать чудо своими руками, блин-компот. А еще я слыхала про голландские травяные газоны. Их просто раскатываешь и все… будем сидеть на траве летними вечерами и разговаривать обо всем… Если ты захочешь.

Лицо Ильи дробится, как если бы Елизавета смотрела бы на него сквозь закапанные дождем стекла. Печальное зрелище, но это хорошая печаль. Ничего дурного в ней нет, ничего отталкивающего.

— Я хотел бы…

— Раз хотел — значит, так и будет. Не сомневайся. А в траве можно было бы отыскать уйму интересных вещей… Искать что-то — очень увлекательное занятие. Вот я, к примеру… Всегда смотрю себе под ноги.

— Много чего нашла?

— Ну, пока в процессе. Однажды нашла пятьдесят рублей. А совсем-совсем однажды — сто долларов, прикинь! Прямо на обочине. Правда, это была зима, и сотку пришлось доставать из страшной грязи. А потом — стирать и сдавать в банк по заниженному курсу. Но все равно получилось много денег.

— Куда же ты их потратила?

— Часть на киношку. На кафе. А еще я купила подарок Карлуше. Крем для бритья и пену с лосьоном. Знаешь, как он обрадовался? Особенно, если учесть, что бреется он электрической бритвой и никогда не пользовался станком. Брился, я хотела сказать…

— Как же ты так попала?

— Да черт его знает. Временное помрачение сознания. У меня бывает.