Stalingrad, станция метро

Спящий Карлуша всегда выглядел потешно: не Бельмондо-герой, а Бельмондо-комик, с распущенными губами и нечетким овалом лица (поперечные морщины доминируют над продольными, а не наоборот). С таким типом постоянно случаются забавные истории: на него падают ведра с краской, он сам падает в реку с моста, а после застревает в лифте с парочкой манекенов и обезьянкой-игрунком; он вечно садится не в тот поезд, вечно висит на карнизах двадцатого этажа, вечно оказывается запертым в шкафу; у машин, которыми он управляет, не все в порядке с тормозами; единственная, выпущенная в радиусе километра, пробка из бутылки с шампанским обязательно попадет ему в лоб. Женщины не обращают на него никакого внимания, зато дети, собаки и инвалиды-колясочники его обожают. Еще про женщин: с ними все тоже не так просто. Обязательно (просто обязательно!) найдется одна, которая остановит на Бельмондо-комике свой благосклонный взор. Совсем не факт, что это окажется Кэтрин-Зэта, но кто-то очень похожий на нее. И в этом внезапно возникшем союзе комика-Бельмондо и неземной красотки, похожей на Кэтрин-Зэту, торжествует не только любовь, но и трезвый расчет:

Бельмондо-комик непотопляем.

Да, с ним постоянно что-то случается. Но не может случиться до конца, если понимать под концом трагический финал. Для того и нужен непотопляемый Бельмондо-комик: чтобы навсегда быть гарантированным от трагического финала, а ведро с краской уж как-нибудь переживем.

Вот и Карлуша такой же. Во сне Карлуша позволяет себе сопеть, похрапывать, пофыркивать, похрюкивать, бормотать что-то несвязное, чмокать губами. Он ми на минуту не унимается.

Прошла уже минута.

Или сто минут?..

Пусть сто — ни единого звука так и не возникло. И это не просто тишина — тишина, переложенная ватой, как отвисевшие свое елочные игрушки. После праздника их прячут в коробки до следующего года и вот так вот перекладывают ватой, чтобы не разбились. Карлуша терпеть не может современные елочные игрушки из закамуфлированного пластика. Все игрушки в их доме — стеклянные и очень-очень старые. Они годятся Елизавете в матери и даже в бабушки. В матери — три ха-ха! Что это за матери, которые видят своих детей раз в год и то довольно непродолжительное время? Худшая мать — только Женщина-Цунами, да-да-да… Тс-сс! Карлуша просил никогда больше не упоминать это имя всуе.

Она и не упоминает.

Карлуша — как самый настоящий немец и лютеранин в душе — с особым размахом празднует Рождество. Елка ставится на кухне, благо место позволяет. А над плитой развешиваются рождественские носки — красный Елизаветин и белый Карлушин. Что именно лежит в ее носке, Елизавета знает заранее — Карлуша не мастак на сюрпризы, он согласовывает подарок едва ли не с весны: весь прошлый год они проговорили об аудиоплеере для дисков — его Елизавета в конечном счете и получила. Что заказать Карлуше на следующее Рождество?

Духи.

Нет-нет, DVD-проигрыватель! Вот только как засунуть его в носок?

Карлуша обязательно придумает — как.

Несмотря на то что будильник уничтожен, в Елизаветиных висках продолжают громыхать кувалды, и это очень тягостное ощущение. В какой-то момент (между сто пятидесятой и три тысячи триста тридцать первой минутами) Елизавете самой захотелось стать будильником и чтобы ее с силой отбросило к стене. И чтобы механизмы внутри нее сломались — все до единого.

Еще через восемьсот тысяч пятьсот четыре минуты на смену желанию стать будильником и разбиться о стену приходит апатия, слабость и какая-то непонятная сонливость, чусики, блюмхен, пусть тебе приснятся самые прекрасные сны!..

Она не заснула, она лишь на секунду закрыла глаза.

А когда открыла — в комнате было светло.

Не так, как летом, Карлушиным любимым летом. Летом свет резкий, безжалостный, а этот был настоящий февральский: мягкий, рассеянный, сострадательный. Он явился, чтобы первым выразить соболезнования Елизавете Карловне Гейнзе в связи с потерей отца, Карла Эдуардовича.

Карлуша умер.

Не Нерон, не восьмидесятисемилетний интегральный укротитель Ландау, не Илья, по которому ни одна собака не заплачет, не старые кошелки — ее собственный Карлуша. Он необходим Елизавете, как воздух, без него все теряет смысл — и вот, пожалуйста, его не стало!

А бесполезные, никчемные люди живут себе и живут.

Полощут омерзительные челюсти в стаканах, проносят ложки мимо рта, забывают застегнуть штаны, ходят в перекрученных чулках, сидят в продавленных креслах — и ничего им не делается.

А Карлуша умер.

Вот он лежит со свисающей из-под одеяла рукой. С неприкрытыми веками.