Сталинизм. Народная монархия

«Мне рассказывали потом, когда я уже была взрослой, — пишет она все в той же книге «20 писем к другу», — что отец был потрясен случившимся. Он был потрясен, потому что он не понимал: за что? Почему ему нанесли такой ужасный удар в спину? Он был слишком умен, чтобы не понять, что самоубийца всегда думает «наказать» кого-то — «вот мол, на тебе…», «ты будешь знать»! Это он понял, но он не мог осознать — почему? За что его так наказали?

И он спрашивал окружающих: разве он был невнимателен? Разве он не любил и не уважал ее, как женщину, как человека? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр? Неужели это важно? Неужели… Из-за этого люди добровольно накладывают на себя руки…?

Первые дни он был подавлен случившемся. Он говорил, что ему самому не хочется больше жить. (Это говорила мне вдова дяди Павлуши, которая вместе с Анной Сергеевной оставалась первые дни у нас в доме день и ночь.) Отца боялись оставить одного, в таком он был состоянии. Временами на него находила какая-то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо. Очевидно, она написала его ночью. Я никогда, разумеется, его не видела. Его, наверное, тут же уничтожили, но оно было, об этом мне говорили те, кто его видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упреков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была с ним, а на самом деле находилась в оппозиции тех лет.

Он был потрясен этим и разгневан и, когда пришел прощаться на гражданскую панихиду, то подойдя на минутку к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь. И на похороны он не пошел. И только последние годы, незадолго до смерти, он вдруг стал говорить часто со мною об этом… Он искал вокруг — «кто виноват?», кто ей «внушил эту мысль», может быть, он хотел таким образом найти какого-то очень важного своего врага.

Но, если он не понимал ее тогда, то позже, через двадцать лет, он уже совсем перестал понимать ее и забыл, что она была такое… Хорошо хоть, что он стал теперь говорить о ней мягче; он как будто бы даже жалел ее и не упрекал за совершенное».

Но Иосиф Виссарионович ничего не забыл. Даже спустя десятилетия, на вершине своей бессмертной славы он помнил о том роковом банкете, с которого, хлопнув дверью, ушла его жена. Он представлял себе, как она пришла домой, как она металась по комнате в поисках чего-то такого, что бы могло побольнее ударить его. Внезапно она увидела пистолет. И первая мысль, которая могла прийти к ней в голову, ^—убить его. Но потом она передумала — это для него было бы слишком легкое наказание. Его похоронят. Ее осудят, расстреляют или оправдают (скорее последнее), и она до конца жизни будет мучиться Угрызениями совести. И она приходит к мысли, что лучше убьет себя, чтобы не ее, а его до конца дней терзали муки совести.

«Она наказала меня, — думал Иосиф Виссарионович, — но отдавала ли она отчет сама себе: за что наказала? Да, я мало уделял ей времени. Не часто ходили в театр. Не баловал ее нарядами. Не хватало денег. Даже маме посылал от случая к случаю. Все это правда. Но правда и то, что я был загружен работой выше головы. Не было времени даже отоспаться по-человечески. Она этого не понимала. Слушала оппортунистов. Ей ближе были Бухарин, Зиновьев и Каменев, чем я. Для нее это была ленинская гвардия, а я так себе, сбоку припеку».

Но если бы он тогда, согласившись с ней, отдал власть этой братии, то что бы сталось со страной, с народом? Она о том не думала, не понимала или не хотела понимать? Она полностью находилась под влиянием чуждых ему по духу людей, и они ее убили. Он проводил ее в последний путь, а на душе было горько и пусто. Горько оттого, что в тот момент, когда его со всех сторон обложили оппортунисты, удар в спину нанес самый близкий человек — жена. Ее поступок сравним с предательством. Правда, она и раньше (теперь он уже окончательно убедился в этом) не была на его стороне. Но тогда, по крайней мере, все считали, что у него крепкая семья. Теперь и того нет. Он остался один. Есть, правда, дети. Но у них свои заботы, своя жизнь.

Сыновья и дочь Светлана

Жизнь детей Сталина счастливой тоже не назовешь. Яков в первые дни войны попал в плен и погиб. Василий — необузданный и взбалмошный малый — в школьные годы любил шантажировать преподавателей. Директор школы, где он учился, во всем потакал мальчишке. Только один преподаватель истории Мартынюк, возмущенный неуправляемостью и наглостью Василия, написал письмо Сталину с описанием всех «художеств» его сына.

Иосиф Виссарионович ответил.

«Ваше письмо о художествах Василия Сталина, — писал он, — получил. Спасибо за письмо…

Василий — избалованный юноша средних способностей, дикаренок (типа скифа!), не всегда правдив, любит шантажировать слабеньких «руководителей», нередко нахал, со слабой — вернее — неограниченной волей. Его избаловали всякие «кумы» и «кумушки», то и дело подчеркивающие, что он «сын Сталина».