Сталинская гвардия. Наследники Вождя

Когда я спросил Андрея Андреевича: «Как вы смотрите на Эдуарда Шеварднадзе?» – первая его реакция была близка к шоку. Ожидал чего угодно, только не этого. Однако в считаные секунды справился с собой, стал рассуждать, взвешивая «pro и contra».

– Вижу, вы не воспринимаете Шеварднадзе, – сказал я, – что ж, давайте подумаем, кто лучше.

И вдруг слышу: «Нет-нет, это ведь, как я понимаю, ваше выношенное предложение».

Даже этот пристрастный рассказ показывает, что только партийная дисциплина помешала дипломатичному Громыко напрямую осудить кандидатуру Шеварднадзе. Он дал понять Горбачеву, что возглавлять МИД должен опытный дипломат. Горбачев, как всегда, предпочел проигнорировать совет профессионала. Начиналось время дилетантов, время самоупоенных болтунов. Они так безобидны с виду, эти златоусты. Но после них остаются безобидные руины…

Громыко получил формально высочайший пост Председателя Верховного Совета СССР. Разумеется, остался в составе Политбюро. Горбачев пишет: «Крупный политик и дипломат, умудренный опытом человек, – словом, личность незаурядная. Он стремился к контактам со мной, подчеркивая готовность лояльно сотрудничать.

Правда, Громыко рассчитывал сохранить за собой монопольное влияние на сферу внешней политики. Но уже скоро убедился, что это для меня неприемлемо. Как он реагировал? Спокойно. Умения адаптироваться к ситуации ему было не занимать, в этом состоял его талант, секрет непотопляемости». Здесь Михаил Сергеевич слукавил. Громыко не был спокоен, когда политика перестройщиков стала авантюристической. Он быстро разгадал тайну перестройки – катастройки, как назовет ее Александр Зиновьев. 27 октября 1986 года, когда только-только обозначалась антисталинская пропагандистская кампания, Громыко взял слово на заседании Политбюро:

«Нужно действовать прежде всего силой убеждения и разъяснения. Но все же нельзя проходить мимо того, что у нас не перевелись люди, которые хотят, чтобы мы вернулись к переоценке прошлого, снова поставили бы под вопрос Сталина, индустриализацию, коллективизацию. Это просто недопустимо…

Я согласен, что, видимо, жестковато поступили в свое время с Ахматовой, Цветаевой, Мандельштамом. Но нельзя же, как это делается теперь, превращать их в иконы. Ленин вообще умел работать с интеллигенцией, и нам надо у него учиться. Можно напомнить, как, например, мудро Ленин учил Горького, доказывая ему, что мы не можем быть добренькими. И мы, конечно, не можем быть добренькими. Тут сомневаться нечего…

Видимо, члены Политбюро недавно читали разосланный нам документ, в котором т. Никонов предлагает реабилитировать русских буржуазных экономистов А.В. Чаянова, Н.Д. Кондратьева, А.Н. Челинцева и Н.П. Макарова. Разве можно это делать? Это были махровые защитники кулачества, против которых выступал Ленин. Хотя они утверждали, что их идеи использовались при разработке нашего кооперативного плана. Мне самому, когда я преподавал политэкономию, приходилось разоблачать этих горе-теоретиков, выступавших главным образом под флагом защиты кулачества и свободного хуторского хозяйства. А теперь нам предлагают, видите ли, реабилитировать этих буржуазных лжеученых. Естественно, на это идти нельзя. И вообще в решении таких вопросов мы должны быть предельно осторожны и сдержанны. Надо уметь правильно оценивать прошлое».

Здесь Громыко несколько сбивчиво прошелся по болевым точкам перестройки, по точкам слома советской идеологии. Интеллигенции был навязан комплекс вины за поруганных поэтов, который быстро перешел в желание мстить бесчеловечному режиму. Всех остальных привлекали кулацкие ценности. От самых модернистских (джинсы, битлы, греческая смоковница) до самых исконных-посконных (землица, золотишко).