Сталинский неонэп (1934—1936 годы)

В повествование об образе жизни советских людей Фейхтвангер вносил и некоторые «критические» ноты. Он упоминал о жилищной нужде, отсутствии комфорта и наличии «множества мелких неудобств, осложняющих повседневный московский быт». К таким «неудобствам» он относил, например, доступность «бесчисленных домов отдыха» и других социальных объектов только членам профсоюзов, в результате чего, как полушутливо добавлял писатель, иностранный посол «с тоской стоит в праздничные дни перед рабочими бассейнами для плавания: он никуда не имеет доступа». Выражая уверенность, что в ближайшем будущем исчезнут и «мелкие недочёты», писатель приписывал такую же уверенность советским людям, которые «точно знают, что через два года у них будет одежда в любом количестве и любого качества, а через десять лет и квартиры в любом количестве и любого качества» [835].

Осуждая с особым негодованием высказывания Жида о социальном неравенстве в СССР, Фейхтвангер утверждал, что «товарищ строительный рабочий, поднявшийся из шахты метро, действительно чувствует себя равным товарищу народному комиссару» [836]. Его рассказы о «счастливой жизни» советских людей в ряде случаев основывались на наблюдениях над бытом той среды, в которой он вращался,— учёных, писателей, художников, актёров, которых, по его словам, государство «бережёт, балует почётом и высокими окладами» [837]. Однако с такой же непререкаемостью Фейхтвангер уверял, что «больше всех разницу между беспросветным прошлым и счастливым настоящим чувствуют крестьяне», которые имеют обильную еду и «ведут своё сельское хозяйство разумно и с возрастающим успехом» [838].

Такое описание советской действительности, похожее на нарядный лубок, сопровождалось рассказами о «наивной гордости», с которой советские люди воспринимают свою «счастливую жизнь», и о «таком доверии к руководству, какого мне нигде до сих пор не приходилось наблюдать».

Повествуя о политическом режиме, Фейхтвангер высказывал неожиданную в устах либерального писателя мысль о том, что «никогда правительство, постоянно подвергающееся нападкам со стороны парламента и печати и зависящее от исхода выборов, не смогло бы заставить население взять на себя тяготы, благодаря которым только и было возможно проведение этого (социалистического.— В. Р.) строительства» [839]. Такое принуждение со стороны бесконтрольного правительства писатель считал полностью оправданным, поскольку «тяготы», по его мнению, остались уже позади, а «большая часть пути к социалистической демократии уже пройдена» [840]. Правда, он называл некоторые «недочёты» и в этой области, выражавшиеся в господстве «стандартизованного оптимизма»: «собрания, политические речи, дискуссии, вечера в клубах — всё это похоже, как две капли воды, друг на друга» [841]. Однако, Фейхтвангер не находил «предосудительным» этот «пресловутый конформизм», равно как и политические запреты, распространявшиеся, по его словам, лишь на высказывания о невозможности победы социализма в одной стране без мировой революции. По всем остальным вопросам, как он заявлял, существует полная свобода критики. Свой рассказ о политическом режиме Фейхтвангер завершал утверждением: хотя средства, применявшиеся Сталиным, «зачастую и были не совсем ясны… Сталин искренен, когда он называет своей конечной целью осуществление социалистической демократии» [842].

Возвращаясь к вопросу о «безвкусно преувеличенном культе Сталина», писатель давал такое объяснение этому «чрезмерному поклонению» и «обожествлению»: советские люди «чувствуют потребность выразить свою благодарность, своё беспредельное восхищение. Они действительно думают, что всем, что они имеют и чем они являются, они обязаны Сталину… Народ должен иметь кого-нибудь, кому он мог бы выражать благодарность за несомненное улучшение своих жизненных условий, и для этой цели он избирает не отвлечённое понятие, не абстрактный „коммунизм“, а конкретного человека — Сталина». К этому писатель присовокуплял излюбленную западными интеллектуалами ссылку на специфические свойства «русской души»: «Русский склонен к преувеличениям, его речь и жесты выражают в некоторой мере превосходную степень, и он радуется, когда он может излить обуревающие его чувства» [843].

Утверждая, что он нигде не находил признаков, указывающих на искусственность любви к Сталину, Фейхтвангер ссылался на то, что в народе якобы ходят сотни «анекдотов» о Сталине, неизменно сводящихся к тому, «как близко он принимает к сердцу судьбу каждого отдельного человека». В подтверждение писатель приводил переданный ему «анекдот» о том, как Сталин «буквально насильно заставил одного чересчур скромного писателя, не заботящегося о себе, переехать в просторную, приличную квартиру». Чтобы читатель не мог подумать, что подобные «анекдоты» спускаются сверху, Фейхтвангер специально подчёркивал, что они «передаются только из уст в уста и лишь в исключительных случаях появляются в печати» [844].