Сталинский неонеп

Аналогичный взгляд на Сталина как «национального вождя» (в фашистском или во всяком случае имперском смысле) проводился в книге бывшего советского дипломата Дмитриевского, ставшего в начале 30-х годов невозвращенцем и сторонником русского фашизма. В эмиграции Дмитриевский выпустил книгу о Сталине, в которой писал: «Сталин — это человек из стали. Это значит — человек такой же твёрдый и гибкий, как сталь» [411]. Дмитриевский защищал Сталина от Троцкого, который-де «создал карикатурно-уродливый образ Сталина, легший в основу ходячего о нём представления» [412]. Главную заслугу Сталина Дмитриевский усматривал в том, что он расчищает путь для движения страны через национальный коммунизм к реставрации монархии.

Этот максималистский прогноз, пусть и не оправдавшийся в буквальном смысле, тем не менее верно схватывал реальные тенденции перерождения марксистской доктрины интернационализма в национально-государственническую доктрину. Характеризуя социальный смысл этого процесса, Троцкий подчёркивал, что интернационалистские идеи «совершенно не отвечают социальному положению и интересам мощного мелкобуржуазного слоя, который сосредоточил в своих руках постепенно силу и привилегии всех прежних господствующих классов». Ещё в меньшей степени эти идеи отвечают идеологии и психологии самого Сталина, для которого международная политика полностью стоит на службе внутренней. «Внутренняя политика означает для него прежде всего борьбу за самосохранение. Политические проблемы подчинены полицейским. Только в этой области мысль Сталина работает непрерывно и неутомимо» [413].

В середине 30-х годов, когда основные политические цели Сталина сводились к борьбе с оппозиционными силами в партии и мировом коммунистическом движении, он стремился к сохранению status quo на международной арене. Орудиями внешней политики, всецело подчинённой этой цели, служили в его руках Коминтерн и советская дипломатия.

XXIX

Деградация Коминтерна

В обстановке жестокого кризиса, охватившего все капиталистические страны, СССР продолжал оставаться надеждой левых сил во всём мире. Об этом свидетельствовал, в частности, растущий приток в Советский Союз эмигрантов — не только из фашистских, но и из буржуазно-демократических государств. Десятки тысяч людей со всех концов мира влекла сюда не надежда на «пышные пироги», а желание принять участие в историческом эксперименте, направленном на социалистическое переустройство общества. Судьба этих людей оказалась глубоко трагичной: они не только были глубоко обмануты в своих ожиданиях, но и в большинстве своём стали жертвами сталинских репрессий.

До 1935 года любой политэмигрант, прибывший в СССР, свободно получал советское гражданство. Л. Копелев вспоминает, что осенью 1934 года в Харьковский горсовет были избраны несколько австрийских коммунистов и социалистов, эмигрировавших после поражения австрийского восстания; «но уже год спустя приобретение советского гражданства стало очень сложным делом, требовавшим усилий, времени и особых правительственных постановлений в каждом отдельном случае. Иностранных коммунистов перестали допускать на наши закрытые собрания. Им приходилось подолгу оформлять через Коминтерн перевод из своей партии в ВКП либо оставаться в особых эмигрантских парторганизациях» [414].

Особенно большое число эмигрантов находилось в Москве, где были размещены центральные органы Коминтерна, КИМа (Коммунистического Интернационала Молодёжи), Крестьянского Интернационала, Профинтерна, МОПРа (Международного общества помощи борцам революции) и других международных организаций, а также несколько коммунистических вузов для иностранцев. В этих кругах до 1937 года духовная атмосфера была более свободной, чем среди советских людей. А. Лондон, посланный в Москву компартией Чехословакии, впоследствии вспоминал, что он и его товарищи «подолгу спорили… по поводу убийства Кирова, арестов, процессов Зиновьева и Каменева, бесконечных проверок, которые за этим последовали, чисток в Коминтерне и КИМе» [415]. О тогдашних жарких дискуссиях среди эмигрантов по поводу событий в СССР вспоминал и Л. Треппер: «Резкость и вольный тон этих споров напоминали мне собрания в Париже, где мы до хрипоты и в общем-то довольно бесплодно спорили с представителями социалистов и троцкистов… Отрезанные от социальной жизни советских людей в период 1932—1935 гг., мы всё-таки ещё не попали под влияние бюрократической машины, непрерывно расширявшей свою власть над страной. Наши политические дискуссии сплошь и рядом касались тем, которые в самой (советской.— В. Р.) партии уже никто не обсуждал. От представителей нашей национальной секции в Коминтерне мы больше, чем советские люди, узнавали обо всём, что творилось в их стране, а если были с чем-либо не согласны, то без колебаний высказывали своё мнение» [416].