Сталинским курсом

— Голодовка — очень тяжелое испытание для каждого, кто решается на такой подвиг. Да, да — подвиг, — повторил он. — Она требует большого мужества и стойкости, а также честности. Если уж ты решился на такое дело, то ни у кого не должно быть сомнений, что ты действительно голодаешь. Но не у всякого хватит силы воли, чтобы выдержать голод десять и больше дней. Я тоже не могу за себя поручиться — все мы люди… Но, чтобы отрезать себе пути отступления, первым делом я должен раздать вам свою продуктовую посылку. Возьмите ее, — сказал он, передавая мешочек с продуктами. — Мне только оставьте немного табака. Теперь вот еще что. Администрация тюрьмы должна воочию убедиться, что я отказываюсь от пищи. А поэтому прошу вас все мои пайки и баланду возвращать через окошечко дежурному надзирателю. Итак, договорились? — обращаясь ко всем, спросил профессор.

— Да, да! — раздались сочувственные голоса.

Прошло три дня. Севин пил только воду. Чтобы отвлечься от неприятного ощущения в желудке, профессор с лихорадочным возбуждением начал было развлекать нас анекдотами. Но от наших глаз не скрылось, что делал он это через силу. Чувство голода невольно отражалось на его лице мученической гримасой, особенно, когда в камеру приносили пищу. Как ни безвкусна была баланда, ее запах, постукивание ложками в котелках и мисках — все это воспринималось обонянием, лезло в уши и еще больше усиливало чувство голода. В эти минуты Севин отворачивался к стене и накрывал лицо одеждой, чтобы изолировать себя от окружающего.

При виде товарища, который лежал рядом и мучился, все мы невольно старались поменьше производить шума — не чавкать, тише хлебать баланду.

Прошло еще три дня. С чувством все большей тревоги мы стали замечать, что профессор становится все более молчаливым, мрачным, неузнаваемым. От его былого оптимизма, бодрого настроения не осталось и следа. Он часами лежал, отвернувшись к стене, и не говорил ни слова. Все мы притихли. В камере воцарилась гнетущая атмосфера, как в комнате, в которой лежит умирающий. Никто не шутил, не шумел, все говорили вполголоса.

Прошло еще три дня. Севин уже не двигался. Он лежал с закрытыми глазами, и только мерное неглубокое дыхание свидетельствовало о том, что он жив. Лицо его стало землистым, щеки ввалились, скулы резко обозначились.

— Товарищ Севин! Скажите хоть слово! Может быть, вам что-нибудь нужно? Не вызвать ли врача? Пока еще не поздно, еще можно вас спасти. Ну, говорите!

Но профессор молчал, только покачав головой, даже не открыв глаз. Один из сокамерников подошел к двери и через оконце сказал надзирателю:

— Немедленно вызовите начальника тюрьмы и доктора — человек умирает, нужна срочная медицинская помощь. Слышите?

— Ладно! — послышалось за дверью.

На следующий день, то есть на десятый день голодовки, в нашу камеру зашла комиссия. Возглавлял ее начальник тюрьмы Романов. За ним следовали два его помощника, а также доктор и медицинская сестра. На лицах пришедших не заметно было обычного сурово-надменного выражения, которое появлялось при непосредственном контакте с заключенными. Наоборот, выражение лиц отдаленно напоминало сострадание и участие. Совсем непривычно было слышать проникнутый теплотой голос начальника тюрьмы, склонившегося над Севиным.

— Что с вами, профессор? Чего вы добиваетесь голодовкой? Посмотрите, что вы с собой сделали. Вы себя губите.

Глаза Севина приоткрылись и профессор тихо заговорил:

— Я… протестую… против незаконного… содержания меня… в тюрьме. Я требую… немедленного освобождения…

— Но, профессор, вы же прекрасно понимаете, что без санкции Москвы я не могу этого сделать. Мне даже неизвестно, за что вы лишены свободы. Я обязан держать вас под стражей, — ответил Романов.

Севин молчал. В камере было очень тихо. Сидя на полу и опираясь спинами об стену, мы молча следили на происходящей сценой. Начальник не знал, что и предпринять. Наконец, обратившись к доктору, он сказал:

— Осмотрите больного!.

Врач нагнулся, приподнял рубаху, прослушал сердце, легкие, прощупал пульс, приоткрыл рот, посмотрел на язык и сказал:

— Положение серьезное. Если не прекратит голодовку, через несколько дней может умереть.

Романова не обрадовала такая перспектива, и он стал упрашивать Севина внять голосу разума.

— Ну, я вас прошу, послушайтесь моего совета. Я сделаю все, что в моих силах, и даже готов лично от себя хлопотать за вас, но только прошу прекратить голодовку.

Немало было известно случаев, когда администрация тюрьмы в подобной ситуации прибегала к крутым мерам, чтобы сломать упорство голодающего. Его забирали в больницу, а там искусственно вводили питание. Непонятно, почему Романов избрал другой путь, подрывающий его авторитет в глазах заключенных. Зато тем больше мы проникались уважением к Севину, сумевшему так себя поставить, что даже начальник тюрьмы перед ним унижался.