Сталинским курсом

— Я говорил, предупреждал, — начал он, хотя на самом деле держался в стороне, когда обсуждался вопрос о поведении Самсонова, — не надо было жаловаться на Самсонова, будет еще хуже, и вот вам, пожалуйста! Скоро все подохнем с голоду. Это вы виноваты, Ильяшук! Зачем полезли докладывать начальнику? Спасибо вам за медвежью услугу! Сидели бы лучше да помалкивали.

Все молчат, но по общему настроению чувствую, что все вполне солидарны с Гуляевым, и только какие-то еще не совсем утраченные следы порядочности не позволяют им открыто присоединиться к выступлению Гуляева.

Я сидел молча и проклинал себя за глупое самопожертвование. В самом деле, зачем мне понадобилось выступать в роли адвоката? Кого? Жалких трусов, готовых тебя первого оплевать и унизить за твои же старания. Разве не я предупреждал о возможном провале и тяжелых для всех последствиях в случае неудачи? Я ругал себя последними словами. Каким же надо быть идиотом, чтобы ходатайствовать за них перед начальством! И ведь я пострадал не меньше других. Разве не те же муки голода я испытывал? Больше того, к моим физическим страданиям примешивалась еще и горечь от несправедливости людей, отплативших мне злом за мои добрые намерения. Нет, все-таки как не вспомнить старую поговорку: «Моя хата с краю…»?

Прошло еще два дня. Положение без перемен. Все голодают и меня бойкотируют.

— А вы знаете, — говорит учетчик, передавая миски с баландой в камеру.

— Что-то не видно Самсонова. Сегодня его дежурство, а на посту стоит другой.

— Может быть, заболел, сволочь, хоть бы сдох, собака, — откликнулся кто-то.

Прошли еще сутки. Самсонова снова не было. Дежуривший вместо него новый надзиратель оказался довольно приличным человеком. Не слышно было больше ни матерщины, ни издевок, а самое главное, в баланде снова оказалась гуща, такая же, как и при других надзирателях, сменявших Самсонова. Ребята повеселели, настроение у них поднялось.

Минуло еще несколько дней. Самсонов не появлялся. Поставленный вместо Самсонова надзиратель оказался не только более приличным, но и более разговорчивым человеком. И однажды он нам сообщил, что за грубое обращение Самсонова сняли. Это, несомненно, была победа, но стоила она мне дорого. Мои коллеги чувствовали себя неловко и всячески старались загладить свою бестактность. Я же долго не мог простить им несправедливости.

Глава XXIX Предел цинизма

Когда переступаешь порог советской тюрьмы, забудь, что ты человек. Ты должен знать, что там с тобой будут обращаться хуже, чем со скотом. Люди, совершившие преступление и тем самым нарушившие нравственный закон, легче переносят унижение и бесчестие. Но если в тюрьму попадает человек, не знающий за собой вины, тяжело травмированный одной только этой несправедливостью, он становится болезненно восприимчивым к малейшим проявлениям грубости, хамства, насилия. Там, где уголовник только почешет больное место, даже не выражая особенного возмущения, безвинного человека мучит не столько физическая боль, сколько сознание страшного унижения. Но ведь какой-нибудь пинок в зад — это еще пустячок. Есть вещи посерьезнее.

Как бы ни был низок интеллектуальный и моральный облик тюремной администрации, непосредственно контактирующей с заключенными, ей нельзя отказать в знании особенно острых приемов психологического воздействия. Любой солдафон, приставленный к заключенным, не мог не замечать, что наиболее остро и мучительно переживают тюремный режим интеллигенты. Осознание того факта, что эти люди по культурному и образовательному уровню стоят выше его, еще больше разжигает ненависть солдафона к таким заключенным и усиливает желание проявить свою неограниченную власть. Поэтому не только «теоретики» тюремного режима, разрабатывающие основы «перевоспитания» зека, но и прямые исполнители в лице конвоиров, надзирателей и прочих особенно охотно прибегают к наиболее утонченным издевательствам, рассчитанным на крайнюю степень унижения человеческого достоинства. К числу таких приемов относятся обыски в заднем проходе.

— А ну, все в коридор! Без вещей, без одежды, голяком, живо выходи! — скомандовал надзиратель.

Охваченные предчувствием какой-то новой пакости, наскоро раздевшись догола, поплелись мы из камеры.

Полуденное солнце пробивалось сквозь грязное закопченное окно. Но даже в его тусклом свете видно было, что наши бледно-желтые тела выглядели мертвенно-восковыми фигурами. Трое надзирателей уже стояли на посту.

— Садись! — скомандовал старший.

Мы сели в один ряд, как воробушки на телеграфной проволоке. Странное зрелище представляла из себя эта цепочка голых, прислонившихся к стенке тел с острыми коленями, упиравшимися в подбородок.

— Эй, ты! — ткнул пальцем надзиратель в сидевшего с края пожилого зека.

— Встань, повернись лицом к стене и нагнись!

Арестант был настолько озадачен этим диким приказом, что не сразу сообразил, что от него требуется.

— Чего стоишь, б…? Кому я говорю? — И мощный шлепок по голой спине, словно выстрел, раздался в коридоре. Зек повернулся и нагнулся.