Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945

А потом начался фейерверк. Над судами взлетели красные ракеты, завыли сирены. Эсминцы ответили зелеными ракетами и включили свои сирены. Море осветилось лучами прожекторов. Подводники увидели три эсминца, которые сигналили друг другу. Время от времени с одного из них взлетала в небо ракета. Это была впечатляющая картина, похожая на новогодний фейерверк на фоне северного сияния.

Через несколько минут в левой колонне каравана раздалось еще три-четыре взрыва. Другие подлодки тоже не дремали. Потом послышался взрыв в голове конвоя, а за ним — в правой колонне.

Суда этой колонны рассредоточились. Один из эсминцев сбросил серию глубинных бомб. Похоже, что это было сделано без особого плана, просто для того, чтобы отогнать подлодки.

Нефть разливалась, словно красный ковер, который разворачивали невидимые руки, и бросалась на суда, оставшиеся на плаву. Когда она добиралась до судна, по его борту взметались языки пламени, которые становились все выше и выше, пока не вспыхивал весь корабль. Суда, в отчаянных попытках спастись, таранили друг друга. Воздух был пропитан горящей нефтью и дышал зноем.

Шесть человек на мостике подлодки смотрели на все это. Бинокли были им не нужны — они невооруженным глазом видели в воде людей, превратившихся в живые факелы; время от времени до них доносились крики. Они видели, как моряки с погибших судов боролись с огнем и шлепали руками по воде; они слышали, как они выли от боли; они чувствовали запах горелого мяса.

— Повернуть головы на левый борт! Пусть глаза привыкнут к темноте. Я сам буду следить за конвоем.

— Есть, господин капитан-лейтенант.

Но отвести взгляд от адской картины было невозможно. Отсветы пожаров освещали небо; полотнища света колыхались за спиной, словно большие белые паруса. Запах смерти полз над водой, словно отвратительное чудовище. В ушах подводников звучали вопли горящих моряков. Языки огня, потрескивая, вздымались в небо, где бледные призраки звезд дрожали от ледяного холода, несмотря на бушующее под ними пламя. Внутри лодки люди ликовали. Моряки на мостике слышали их радостные крики; они знали, что вскоре немецкое радио, прервав трансляцию звуками фанфар Листа, передаст специальное сообщение о том, что немецкие подводники пустили на дно такой-то тоннаж водоизмещения.

Водоизмещение — именно этого слова не хватало для завершения этой адской картины.

Тайхман смотрел в воду и следил глазами за буруном, кипевшим за бортом лодки. Он снял одну перчатку и положил руку на комингс мостика, но железо было слишком холодным, и он испугался, что кожа прилипнет к нему. Теперь ему тоже стало холодно, и неожиданно его охватил гнев. Он не знал, на кого сердился и откуда пришел этот гнев. Холодная, невыразимая ярость пылала в его душе; она разбередила все раны, которые, как ему казалось, успели затянуться за четыре года войны. Эти раны кровоточили, разрывая ему душу.

Когда же ярость утихла, он почувствовал себя опустошенным и одиноким, как будто остался один-одинешенек на берегу этого огненного моря, которое сам же и поджег.

Чувство одиночества было куда хуже страха смерти — это был конец всему. Внизу, в лодке, буянили их товарищи.

— Это ужасно, — услышал он шепот Штолленберга.

Он подошел к Тайхману и прошептал ему эти слова на ухо; чувство одиночества исчезло. Осталась только тупая, гнетущая тоска, от которой он почувствовал себя измотанным и равнодушным. «Мы имеем право отправлять врагов в ад, — убеждал он себя. — Эти парни на дне уже ничего не видят и не слышат». Но тоска не проходила.

— Вижу, вы их хорошенько поджарили.

Тайхман обернулся и увидел, что из люка боевой рубки высунулась голова. За головой появились плечи, и вскоре уже на мостике стоял Тиммлер.

— Ужасное зрелище, правда?

Время от времени до их ушей долетали крики — странно протяжные, словно свисток паровоза, у которого вышел весь пар.

— Не надо жалеть их, господа; не забудьте, что из-за этих пиратов в прошлой войне погибали от голода наши женщины и дети…

— Заткни пасть, — перебил его старпом, забыв о своей обычной вежливости.

— Но ведь я говорю правду. Англичане первыми стали воевать с мирным населением…

— Испарись, — велел командир, и Тиммлер исчез с такой же стремительностью, с какой падает на сцене задник.

Но через некоторое время он высунулся снова:

— Хочу сделать несколько снимков. Эту картину надо запечатлеть для потомков, это моя работа, господа. Эй, вы там, давайте сюда фотоаппарат.

Но к тому времени, когда ему передали фотоаппарат, все заволокло густым черным дымом, который расстилался над пламенем, словно черное покрывало.

— Проклятье, — произнес Тиммлер.

Ничего уже не было слышно, не осталось ничего того, что принадлежало человеку. Остались только две враждебные друг другу стихии — огонь и вода. Вода, конечно, победит огонь, но очень, очень не скоро.