Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945

— В Амьене. То есть я совсем не воевал, я просто лежал на животе, да еще не так, как надо, не так, как требуется в армии, а то был бы сейчас с обеими ногами.

— Что ты имеешь в виду? — спросил генерал.

— Это очень просто. Командир нашего взвода тоже лежал на животе — французы довольно метко стреляют. Ну, я слышу, взводный кричит: «Опусти ноги!» — Знаете, когда лежишь на животе, всегда немного задираешь пятки вверх, ведь так удобнее…

— Новобранцев сразу же отучают от этого, — перебил генерал.

— Да, отучают. Но у меня ужасно чесалась нога — блохи, сами понимаете. Во Франции санитарные условия совсем не те, что у нас, там полным-полно насекомых. Словом, я решил почесать ногу и задрал ее вверх. И тут — бах! — чувствую, что-то теплое течет по ноге. Когда я пришел в себя, — знаете, я не переношу вида крови, — увидел, что лежу в изумительной белой кровати под чистой белой простыней. Всюду пахнет чистотой, а сестрички такие хорошенькие, самые настоящие красотки, которые определяют по вашим глазам малейшее ваше желание, так сказать. Но ступню мне отняли, а с остальным у меня все в порядке.

— Наши военные госпитали всегда были образцовыми, — заявил генерал.

— Да, но я еще не рассказал самое интересное. Через несколько дней у моей кровати останавливается главврач и говорит что-то о моей храбрости перед лицом врага и от имени дивизии кладет на мою тумбочку Железный крест второго класса. А позже я получил еще и медаль за ранение. Как потом выяснилось, моя рота понесла тяжелые потери, и всем дали Железные кресты, в том числе и мне.

— И все это потому, что тебя в нужный момент укусила блоха, — сказал Хейне.

— Так оно и было. Можно написать работу о роли случая на войне.

— Твое здоровье, Альфред.

— И твое тоже, Герд.

Они выпили второй бокал за возвращение к мирной жизни в ближайшем будущем. Генерал лишь пригубил вино.

— Почему вы не выпили до дна? Вы что, не любите шампанское?

— Почему, люблю, — ответил генерал, но всем было ясно, что ему не понравился тон Ниенхагена. — Просто я пью медленно, чтобы оценить его вкус. Кроме того, до дна пьют только за здоровье руководителей государства, а насколько мне известно, таковых здесь не имеется. Ну а так я тоже надеюсь, что в ближайшем будущем наступит мир.

— Дай-то Бог! — произнесла одна из дам, сидевших сзади.

— Но мы все прекрасно понимаем, — сказал генерал, — что достичь его непросто. Если Англия не капитулирует, нам придется брать Лондон штурмом. Это единственный способ показать англичанам, что мы настроены серьезно. И только после этого наступит мир — только после этого.

— Я не думаю, что все так просто.

— Ну, милый мой, когда мы высадимся в Англии и двинемся…

— Сначала надо высадиться. Это обойдется нашей армии очень дорого. Я бы предпочел политическое решение этого вопроса, но, честно говоря, не очень уверен в том, что чиновники из министерства иностранных дел сумеют найти такое решение.

— Я тоже не уверен, — заявил генерал. — Я не забиваю себе голову политикой, да и плохо в ней разбираюсь. Нам, солдатам, часто приходится расхлебывать кашу, заваренную политиками.

— Это правда. И, прошу прощения, это одна из причин, почему я никогда не хотел быть офицером.

— Ну, тут вы слишком далеко зашли, молодой человек, — не сдержался генерал. — Наше слово играет не последнюю роль.

— Когда бывает уже слишком поздно. У меня свое мнение на этот счет.

— И у нас тоже, — произнес генерал.

— Вопрос только в том — правильно ли оно.

— Прошу прощения?

— Вы же не будете отрицать, что в вашей профессии вера и послушание ценятся выше, чем независимость мышления. Ну а я ничему не верю. С моей точки зрения, только невежественные люди способны во что-то верить. И подчиняюсь я нечасто — только тогда, когда считаю, что приказы отдает человек, достойный уважения. Мне время от времени нравится думать самому, хотя это вам, может, и не по душе. Я хочу сказать, что послушание само по себе ничего не значит; любая собака подчинится приказу, если ее принудить к этому, а я не люблю, чтобы меня принуждали делать то, что я не считаю правильным.

И прежде чем генерал пришел в себя после этих слов, Ниенхаген удалился.

Но для генерала дело этим не закончилось. Ему посмели возражать! Он осушил один бокал, а за ним — другой.

— Ну и манеры! Я с таким еще не сталкивался!

Воротничок генерала промок, а лицо стало багровым.

Впрочем, это могло быть и от шампанского. Он налил себе еще один бокал и встал.

— Сказать мне, старому генералу, что я не умею думать!

— Он этого не говорил, — неуверенно произнес профессор Хейне.

— Но имел это в виду, — сказал генерал, бегая туда-сюда по комнате, — у нас ведь, в конце концов, есть Военный колледж. Я никогда в жизни не слышал ничего подобного! — Генерал осушил бокал. Его руки дрожали. — У него еще молоко на губах не обсохло. И этот сосунок имел наглость заявить мне…

— Тем не менее, — перебил его Герд Хейне, — вы не постеснялись послать этого сосунка на смерть.

Отец Хейне бросил на него неодобрительный взгляд. Генерал налил себе еще шампанского.