Стальное сердце

Впервые увидав бывшие бараки из листового железа, покореженные, изъеденные ржавчиной, Чезаре изо всех сил старается, чтобы улыбка не сошла с лица. Его и еще нескольких пленных, в том числе Джино и Марко, освободили от работ в карьере, чтобы они составили список того, что им понадобится для строительства.

Все они смотрят на свою будущую «церковь». Возле ржавых бараков валяется катушка колючей проволоки.

Охранник, что привел их сюда, тычет в проволоку носком ботинка. Молодой, белобрысый, новичок – его совсем недавно поставили отвечать за снабжение. Представился он просто Стюартом, но тут же, видно боясь показаться не в меру дружелюбным, прикрикнул на них: «Шевелись!» Когда Чезаре поймал его взгляд, он неуверенно улыбнулся, но сразу сурово сдвинул брови.

Однако вскоре чуть оттаял и, пока они поднимались вверх по склону, рассказал Чезаре про своих младших сестренок – их у него пять, без конца ссорятся, и еды на них не напасешься.

– Такие обжоры – одно слово, бакланы. Бакланы, черт их дери.

– Что значит бакланы?

Охранник удивленно покосился на Чезаре:

– Ну, знаешь, птицы такие. Прожорливые, заразы.

– Да. – Чезаре улыбнулся, не зная, про каких птиц речь, но радуясь мимолетной близости, когда по умолчанию считаешь, что собеседник тебя понимает. «Ну, знаешь, птицы такие».

В руке у Стюарта трепещет на ветру листок бумаги, Стюарт, растерянно хлопая глазами, тычет в катушку носком ботинка:

– И из этого вам церковь строить? Церковь – из хлама?

Чезаре кивает, но уверенности в нем нет.

– Вот что, – спрашивает Стюарт, – не кажется вам, что вас за нос водят?

– Так и есть, – говорит по-итальянски Джино. – Это же куча дерьма! Они за дураков нас держат.

– Мозги нам пудрят, – подхватывает Марко, – чтоб мы согласились для них укрепления строить.

Остальные хором вторят им по-итальянски, а Стюарт явно беспокоится, вслушиваясь в отрывистую чужую речь, приглядываясь к возмущенным жестам. Вот уже рука у него тянется к дубинке.

– Хватит! – говорит Чезаре по-английски, но не охраннику, а товарищам. – Хватит ныть. Мы просили место, где молиться. Вот нам место. На церковь оно не похоже – это не церковь. Здесь была тюрьма или что-то военное. Здесь, в бараках, темно. Мы-то с вами знаем, сами в таких живем. Но… – Он поднимает руку – мол, не перебивайте. – Но мы сделаем это место прекрасным. Светлым. Войны здесь больше не будет. Здесь будет мир.

Все кивают, кое-кто улыбается. И вереницей идут они следом за Чезаре в темноту одного из бараков.

Как и в их жилищах, здесь холодно и гуляют сквозняки. Барак полукруглый, из гофрированной стали. Кое-где металл разъела ржавчина, потолок и стены в рыжих разводах. Воздух отдает чем-то терпким, горьковатым, точь-в-точь как в карцере, и сразу сердце сжимает ужас, со всех сторон наползает холод, как предвестие близкой смерти.

Товарищи его изумленно озираются, и на их лицах Чезаре видит обреченность. Он и сам в отчаянии, но должен владеть собой. Если пленные будут недовольны, упадут духом, тогда новой забастовки не миновать. И опять все повторится: снова с утра их будут выгонять во двор, на холод, потом – в столовую, за куском хлеба с водой, и снова во двор, под дождь. Если опять будет бунт, то майор Бейтс, сколько бы ни мучила его совесть, не станет им больше помогать.

Этот домик – не просто часовня. Это жизнь.

– Слушайте! – призывает Чезаре. – Закройте глаза и слушайте!

Товарищи поглядывают на него с сомнением. Джино поднимает бровь, но Чезаре делает умоляющий жест. Все закрывают глаза. Даже охранник Стюарт и тот зажмурился, скрестив на груди руки.

В часовню врывается ветер с моря, свистит в щелях, завывает в ржавом потолке. Сначала высокая нота – когда задувает яростный порыв, потом низкая – стихает; снова высокая, еще выше, и опять низкая. Чезаре вполголоса напевает эти пять нот.

– Слушайте, – шепчет он по-итальянски. – Это же «Аве Мария»!

Остальные сперва не верят. Джино открывает было рот, но Чезаре, не дав ему и слова сказать, вновь выводит те же пять нот. Мелодия взлетает под самый потолок, отзываются эхом ржавые стены. И впрямь начало «Аве Марии»!

На лицах вспыхивают улыбки, и с новым порывом ветра пленные подхватывают пять нот, а следом и всю мелодию.

Ave Maria, gratia plena, ave dominus… «Радуйся, Мария, полная благодати, Господь с тобою…»

Даже Стюарт подпевает – хоть он и оркнеец, но откуда-то знает католическую «Аве Марию», которая для итальянцев означает дом.

Голоса сливаются в молитве, в зове, и у Чезаре слезы наворачиваются на глаза. Песнь льется, взмывает под самый потолок, наполняет все кругом. И этот ветхий ржавый барак, выброшенный осколок войны, вспыхивает вдруг красотой. Лица поющих светятся благоговением и надеждой. Наверное, все они, как Чезаре, мысленно видят родные храмы – просторные, благодатные. Блеск алтарей, высокие своды с великолепными росписями.

Есть в моэнской церкви над алтарем фреска, Мадонна с младенцем. Лицо Марии так кротко, взгляд лучится теплом и надеждой, как на открытке, что он носит в кармане.