Стальное зеркало

Мы, если сумеем, сделаем все иначе. Вот за что спасибо Филиппу Арелатскому — за эту кампанию. Потому что там, где он рассчитывает закрепиться, он чинит и строит изо всех сил, но закрепиться я ему не дам, а уже построенное и починенное останется. Потому что при всех недостатках кузена Луи он все-таки иногда поддается гласу разума — и в разоренной войной Шампани отменены прежние долговые обязательства и введены льготы. Конечно, на время войны. Но это время не кончится, пока не будет освобождена вся земля, захваченная Арелатом за последний десяток лет — и, будем надеяться, что Филипп не станет уступать ее легко. За это время можно многое сделать, наладить все так, чтобы даже несколько лет дождей или засухи не становились ловушкой, и тогда уже колесо будет вращаться само под действием притяжения земли.

Простой секрет… старый, как раз крестьянский и как раз здешний, кстати. Никто не вскинется, не сочтет нововведением. Наоборот, разумный местный обычай. Минорат. Наследует младший, если остается при доме и дворе. Минорат — и виноградники. И шерсть. И лен. И бумага. Как только колесо сделает первые несколько оборотов, местные города начнут глотать все и всех. Все рабочие руки. А через некоторое время владетели и цеха столкнутся лбами, пытаясь установить контроль над сырьем — как на полуострове. Но на полуострове над ними нет короля, даже в Галлии, где король формально есть… и нет единого закона. Будем надеяться, что Его Величество Филипп не подхватит простуду, не упадет с лошади — и не оставит своих притязаний.

Уголь шевелится в камине, дом вздыхает и ежится во сне. Начало вечера, а список дел почти на исходе, и это удивительно, как удивительна и почти полная — невзирая на скрип шагов, птичью возню на чердаке, лошадиное ржание, — тишина. Полчаса можно потратить на дрессировку упрямого господина Гордона. Полтора часа на сон. Потом… а вот потом и посмотрим, улыбается человек за столом.

У меня есть время и есть возможности. Может быть, времени меньше, чем кажется, но — до той вешки и до следующей — оно все-таки есть. Может быть, возможности тоже не так велики, как я надеюсь — все переменчиво, даже нынешнее затишье, — но они все-таки есть. И то, что в силах человеческих, я сделаю. А это значит — очень много.

«Дорогой брат, — этого он не напишет никогда, — двадцать три года назад я решил, что буду жить.»

3.

Сказать, что в Дун Эйдине сегодня ветрено — хороший способ не сказать ничего. В Дун Эйдине всегда ветрено. Сказать, что в Дун Эйдине дует юго-западный, значит, вслух усомниться в разумности собеседника — а чему же в Дун Эйдине еще дуть? «Какие новости, граф?» «Жизнь прекрасна, сегодня в Дун Эйдине ветрено…» Если умен, отойдет, пока беды не вышло. Если глуп, не жалко.

За спиной королевский дворец и разрешение лететь на все четыре стороны. Ее Величество милостиво дозволяет своему верному слуге отбыть из столицы и велит направиться… «куда вы там хотели направиться?» написано на капризном личике, и Мерей, уже даже не скрипя зубами, подсказывает: на границу. Привык. Привык и даже доволен тем, что сводная сестра знает все на свете и не знает ничего о творящемся под носом. Потому что она пока еще спрашивает. Ничего, скоро перестанет.

Высокий человек в слишком пестром, слишком ярком для этого города платье идет по середине улицы, выбирая сухие места не глядя. Старый город — дома в пять-шесть этажей. В Роме такие зовут «инсулами», «островами», а здесь — «землями». Тень от этих «земель» как от настоящих — дождь был вчера вечером, а на обочинах до сих пор болото. Если кому-то нужно проехать, подождет. Как-нибудь уж уступит дорогу члену королевского совета.

И, главное, злость, по чести, сорвать не на ком. Знал ведь, что такое Мария-младшая, знал. И сам ее сюда на горбу приволок. И что такое Мерей, знал. И сам ему показал, где маслом намазано. Потому что Мерея она будет спрашивать и даже слушать какое-то время. А потом еще какое-то время не рискнет с ним ссориться, слишком уж большую силу он возьмет. А потом поссорится и поймет, что без него хуже… да и сам Мерей особо зарываться не станет — ему больше ни на каком месте столько власти не получить. Так что все даже хорошо. Настолько хорошо, насколько можно. Что ж так тошно-то?

До чего же серый город; серого — все оттенки, столько орлеанский портной не назовет, хотя они там бесятся — «уголь с молоком», «мокрый сланец», «замерзшая блоха». Еще бы промокших блох придумали, только за этим нужно ехать к нам, через Канал. Небо серое, земля серая, море — как отполированная сталь. Город серый, люди — серые, и лица, и одежда, все выцветшее, кажется, и мысли у всех серые. С вкраплениями бурого.