Стальное зеркало

— Вы сказочная свинья… но не лжец, брат мой. — Сестра вздыхает. — Но лучше бы вы проявили меньше остроумия и больше откровенности. Тогда госпожа поэтесса разбила бы о вашу голову какой-нибудь горшок — и мы все были бы сейчас намного счастливее.

— Если б я знал…

Конечно, так было бы спокойнее — для всех. Голова моя переживет, а с этим поэтическим даром лучше дать в сердцах обет не сочинять больше ни единой строчки — и держать его всю жизнь. Тут тебе и умерщвление плоти, и соблюдение достоинства сразу, Господь зачтет в свой срок… но кто бы знал наперед?

— Вы всегда так говорите… а последствия достаются нам с матушкой. Ну что нам теперь делать, что?

— Ее содержание вас не обременит… — но дело же не в этом, и у Анны свой доход есть, и сестра, овдовев, без средств к существованию не осталась. — А присутствие… я не знаю. Я буду торчать на границе весь год — может быть, ей тут надоест…

— Вы… да мы тут все перемрем, раньше чем ей тут надоест!

— Ну что, что, что она такого, в конце концов, делает? — Нет, это заговор какой-то почище козней Мерея. Что может натворить одна-единственная датчанка, чтоб от нее бегали по стенам две каледонские леди и не могли найти управу — это Джанет-то не может, это у матушки-то не получается?..

— Она тоскует. По вам. Громко, повсеместно и ежечасно. Время от времени — в стихах.

Тоскует, понимаете ли — непрестанно, невыносимо. Карлотты Лезиньян, то есть, уже де ла Валле, на них нет — прочувствовали бы, как на самом деле тоскуют, и что такое громко…

Есть все-таки в наших почтенных каледонских обычаях что-то такое, что делает их мало пригодными для жизни. Точнее, тут как с цветами: розы завянут, а сорнякам хоть бы что. Если б не тосковала, а войну с соседями развела, или просто говорила бы в неделю по слову — простили бы и признали за свою.

И, между прочим, возможно, сочли бы подходящей кандидаткой в супруги. Деньги есть, имя неплохое, ребенка родила здорового… А в случае чего, и развестись потом можно, не католики же. Так что неизвестно еще, кому повезло с этими ее стихами.

Поэтичная особа, кошмар моей родни и прочая, изволит сидеть в кресле ко мне спиной — хотя о моем приходе ей доложили, хотя я готов поставить голову против ломаной подковы, что еще пару минут назад она тут прыгала, создавая подходящую обстановку. И эту драму я тоже знаю. И год назад она мне казалась смешной, но… трогательной. Умилительной какой-то. Теперь до скрежета зубовного обидно, что нельзя вернуться к тем чувствам, испытать их хотя бы на время. Хотя бы на час, Господи, помоги мне все вернуть назад — ненадолго, только чтобы поговорить по-человечески. Чтобы хоть то прошлогоднее умиление, и жалость, и она же красивая, я помню, приходила — у меня перед глазами все плыло… и того хватило бы.

Нет ничего. Пусто. И только грустно от того, что больше уже и не грустно.

Неправ я был давеча. Если бы не стихи и не все такое прочее, я бы и впрямь мог на ней жениться. Красивая, сильная, родами не умрет, с хозяйством управится — и даже поговорить можно. И в морских делах разбирается же… А что глаза уже не глядят, так у меня же всегда так. Рассеется туман — и ничего. Так какая разница?

Ладно, хватит стоять у порога. Раньше начнем моралите — раньше закончим.

— Вы хотели меня видеть.

— А вы меня? — звучит из кресла, а видна одна прическа, высокая, со шпильками. Косы едва не до колен, красиво… раньше казалось. А теперь все не так.

— Я желал поблагодарить вас и уведомить вас, что о ребенке должным образом позаботятся. Моя досточтимая матушка желает, чтобы мальчик унаследовал ее земли. Я также хотел поинтересоваться вашими собственными намерениями.

— Мои намерения всецело зависят от вас. — Все-таки аурелианский в этих стенах звучит диковато, особенно — такой, с северным произношением, с допотопными выражениями… это не с Ее Величеством разговаривать.

— Мое положение остается… — да какого черта. — Анна, все, что я говорил вам в самом начале, по-прежнему правда. Я не могу и не хочу брать вас в жены. Я готов помочь вам любым иным способом — матушка с удовольствием подыщет вам подходящего мужа, а, если вы этого не хотите, я мог бы представить вас Ее Величеству.

Совершенно, невероятно чужая женщина взвивается над креслом крылатой ахейской мифологией, всей вместе взятой. Это еще можно вынести. К крику я за последние дни уже привык окончательно, а у Анны никогда терпения не хватало на долгий шум. Но где раньше были мои глаза, ну где, спрашивается?..

— Я родила вам сына, а вы хотите избавиться от меня как от загулявшей служанки?!

— Еще никогда не представлял загулявшую служанку королеве моей страны… нужно будет попробовать. — Хотя этой королеве я бы представил и свинью в юбках, но у Анны, кажется, соображения много меньше…

Второй акт моралите. Актеры меняют костюмы, пока прислужники меняют декорации. То есть, недавняя эриния-или-кто-ее-там пытается сменить род занятий на кроткого скорбного ангела. Это тоже можно пережить.