Стальной подснежник

Потом, кажется, пришел Лестер, она слышала его сквозь тяжелую вязкую дрему. Чувствовала горячие пальцы на запястье и лице: лекарь щупал ей щеки и лоб. После ее снова напоили шамьетом, но уже горчащим сквозь мед зелейными добавками, и наконец оставили в покое. Ло лежала, пытаясь согреться, на левом боку, потому что на правый было не повернуться из-за больного уха, и лениво думала о всяких глупостях. Например, как ей теперь носить серьги? Не то чтобы она их любила, но ведь придется подбирать что-то, подходящее к оставшейся ей серьге. И что скажет Маркус, когда узнает? И действительно ли капитан Рольфсон не любит меч, предпочитая топор?

«А с чего бы ему любить мечи? — рассудительно сказала она сама себе. — Это слишком дорогое оружие для рядового северного воина. Особенно хороший меч… Барготов ярл и здесь не упустил случая подчеркнуть, что ее муж не из знати и привык к чему попроще. Да и плевать. Новый лорд Ревенгар носит топор — смешно… Лучше смеяться, чем плакать, но ведь и в самом деле смешно. А сержант Мерри чинит арбалет на галерее. Обхохочешься, лишь бы не разрыдаться…»

Потом она все-таки задремала окончательно и проснулась уже после обеда. Капитан ее больше не беспокоил, хотя теперь Ло было почти стыдно за нелепую и грубую вспышку. Надо будет извиниться, что ли… И поблагодарить. Но если он снова начнет подозревать ее во всяком непотребстве…

Согревшись, Ло успокоилась, и снова злиться ей не хотелось. Нэнси, заглянувшая в комнату, радостно всплеснула руками и затараторила, что мэтр Лестер велел миледи лежать сегодня в постели. Сам мэтр занят, какому-то приезжему челюсть вправляет, а миледи может не беспокоиться, ей сейчас подадут горячего бульону с пирожками, и печенья, и шамьета… Челюсть? Ой, там такое было, такое было… Этот проезжающий, — Нэнси округлила глаза, — искал кого-то, какую-то женщину молодую с ребенком, вроде она от мужа сбежала, страх какой и позор… А его светлость говорил, что никакой посторонней женщины в крепости нет и мимо она не проезжала, так этот тип ему не поверил. И шнырять все пытался, и даже деньги предлагал, если кто ему скажет про эту женщину. А потом про его светлость ляпнул, что безобразие, мол, грязный северянин в крепости делами заправляет и покрывает шлюху… Ой, простите, миледи, за нехорошее слово… Ну вот, его светлость его и того… По роже, значит…

— Так ему и надо, чтоб язык не распускал, — буркнула Ло, трогая распухшее ухо и морщась. — Нэнси, принеси-ка и вправду поесть. А если кто будет спрашивать, я никого не хочу видеть. Никого, понятно?

— Как не понять, миледи, — присела девчонка в реверансе, блеснув глазами. — Чуть-чуть обождать извольте!

Когда она выскочила за дверь, Ло вылезла из-под одеяла и нашла в комоде зеркальце на длинной ручке. Вгляделась в отражение. Хороша… Вот такой надо было вольфгардцу показаться! Губы до сих пор распухшие, глаза покраснели, ухо вздулось. Она уже и забыла, как долго у нее в детстве заживали проколы для серег. Она усмехнулась, уронив зеркало на одеяло. В душе поселилась странная холодная пустота, и теперь вспоминать о волчьих золотых глазах и мягком низком голосе было безопасно, словно Ло прикрылась этой пустотой, как панцирем. Ну, было — и прошло. Не ее это счастье, не ее судьба. Никакая страсть не стоит потери уважения к себе, а именно это было бы ценой сделанной подлости. И только ныло что-то, будто зажившая не до конца рана…

Выпив горячего бульона и съев пару пирожков, Ло отпустила девчонку и достала лист колдовской почты. Подумав, вывела сухим пером: