Стамбул. Город воспоминаний

– Так ты думаешь, что сможешь зарабатывать живописью?

Ожесточение, с которым мама ткнула сигаретой в пепельницу, легкая насмешка и снисходительность в ее тоне и то, что она не отрывалась от своего пасьянса, с видимым безразличием обсуждая столь важную для меня тему, – все это говорило о том, что мы полным ходом приближаемся к очередной ссоре.

– Здесь не Париж, милый мой, а Стамбул, – сказала мама почти с радостью в голосе. – Будь ты даже самым лучшим в мире художником, никто не обратит на тебя ни малейшего внимания. Ты останешься в полном одиночестве. Никто не поймет, почему ты отказался от замечательного будущего и все бросил ради того, чтобы стать художником. Если бы мы жили в богатой стране, где ценят искусство, тогда еще может быть… Но ведь даже в Европе все знают, что Ван Гог и Гоген были немного сдвинутыми.

Очевидно, мама не забыла папиных рассказов об экзистенциалистской литературе, которую он запоем читал в 1950-е. Чтобы проверить достоверность этих сведений, мама часто заглядывала в потрепанный, пожелтевший энциклопедический словарь, поэтому я язвительно заметил:

– Уж не говорит ли твой «Пти Лярусс», что все художники сумасшедшие?

– Не знаю, сынок. Очень талантливый и трудолюбивый художник, если ему повезет, может прославиться – в Европе. А здесь ты рано или поздно сойдешь с ума. Не обижайся. Я говорю это только потому, что не хочу, чтобы ты потом раскаивался.

Меня душила злоба. Как она может говорить такое – каждое ее слово ранило мою душу, – словно бы вскользь, спокойно продолжая раскладывать пасьянс?

– Что именно должно было меня обидеть? – спросил я, будто мне было мало.

– Я не хочу, чтобы кому-нибудь пришло в голову, что ты переживаешь психологические трудности, и поэтому не рассказываю своим знакомым, что ты перестал ходить на занятия. Они не из тех, кто может понять, почему такой человек, как ты, бросил университет, чтобы стать художником. Они решат, что ты спятил, начнут распускать слухи…

– Да расскажи ты им, сделай милость! Я потому и хочу все бросить, чтобы не стать идиотом, как они!

– Нет, ты этого не сделаешь, – сказала мама. – В конце концов ты, как в детстве, возьмешь свой портфель и потопаешь на уроки.

– Я точно знаю, что не хочу быть архитектором.

– Сынок, потерпи еще два года, получи диплом, а там уж решай, кем быть – архитектором или художником.

– Нет!

– Знаешь, что думает Нурджихан о твоем желании бросить архитектуру? – спросила мама, явно желая уязвить меня посильнее. – Тебя очень расстраивают наши с папой ссоры и его похождения на стороне, поэтому ты и не ходишь в университет, вот что она думает.

– Мне плевать, что думают обо мне твои безмозглые подруги из высшего общества! – крикнул я вне себя от ярости.

Я знал, что она специально пытается разозлить меня, но каждый раз попадался в ловушку – меня охватывал приступ нестерпимого гнева.

– Ты очень горд, сынок. Но мне это нравится, потому что гордость и есть самое главное в жизни, а вовсе не какое-то там искусство. В Европе многих именно гордость приводит в искусство – там к художнику относятся не как к жулику или ремесленнику, там он царь и бог. Но неужели ты думаешь, что здесь сможешь быть художником и при этом оставаться таким же гордецом? Эти люди ничего не понимают в живописи – а тебе нужно будет добиться у них признания, заставить их покупать картины. Для этого тебе придется пресмыкаться перед государством и денежными мешками, а самое отвратительное – перед невежами-журналистами. Сможешь?

Во мне кипела ярость, удивлявшая меня самого своим накалом, и голова шла кругом от мучительного желания вскочить с места и выбежать на улицу. Но я сдерживался, желая довести до предела это столкновение, причинявшее боль каждому из нас и заставлявшее причинять боль другому, потому что знал: после того как мы выскажем друг другу все, что накопилось у нас на душе, я все равно хлопну дверью и уйду бродить по городу. Я пойду по разбитым тротуарам, мимо тусклых или вовсе погасших фонарей, по вымощенным брусчаткой узким печальным улицам, испытывая извращенное счастье принадлежности к этим унылым, грязным, бедным кварталам. Перед моими глазами будут проплывать образы, грезы и видения, наполняющие меня радостью, доступной только нищему, живущему мечтой о великих свершениях.

– Флобер вот тоже всю жизнь прожил в доме своей матери, – продолжала мама все тем же то ли сочувственным, то ли снисходительным тоном, внимательно переворачивая карты. – Но я не хочу, чтобы ты всю свою жизнь просидел у меня под боком. Одно дело Франция – там уж если про кого скажут, что он, мол, великий писатель или художник, так хоть трава не расти. А здесь ты или сопьешься, или угодишь в сумасшедший дом. Ты и сам прекрасно знаешь, что будешь несчастным, если попытаешься быть только художником. Если у тебя будет профессия, работа, то, поверь мне, ты будешь чувствовать себя увереннее, а живопись будет приносить тебе гораздо больше радости.