Стамбул Стамбул

– Ну нет, – не согласился Доктор. – У охотников тогда появился бы шанс убить волка. Им ведь хотелось не только спасти юношу, но и встретиться с хищником. Они отрубили себе мизинцы, пролили кровь. Думали, что волк придет на запах крови, бросит им вызов.

Демиртай задумался, словно пытался найти ответ на экзамене.

– Дайте и мне время, я придумаю что-нибудь получше.

Доктор повернулся ко мне:

– А какой ответ дала твоя мать, дядя Кюхейлан? Она тоже сказала, что судьбу нельзя изменить?

– Нет, мама думала по-другому.

– У меня тоже имеется ответ. Можно, скажу?

– Что за спешка, Доктор? У тебя же есть время до завтра.

– Мне кое-что пришло в голову, пока я говорил с Демиртаем. Никакой загадки в истории про охотников нет. Загадка находится вне ее: женщина, героиня романа, рассказала эту историю, чтобы задать вопрос, касающийся ее самой, так?

– Хорошо излагаешь, продолжай.

– Женщина хотела узнать, как далеко простирается готовность мужчины к самопожертвованию. Она собиралась спросить: если бы ты был на месте юноши из истории, вошел бы ты со мной в тот ящик? Ей нужно было не найти способ решения проблемы, а выяснить, готов ли мужчина задуматься о ее решении.

– Ты говоришь в точности как моя мама, Доктор. Может быть, ты читал этот роман?

– Нет, не читал.

– Там счастливый конец. Как сказал мой отец, бывает любовь, которой нужно созреть. Такова была судьба этой любви.

– Судьба любви… – пробормотал Доктор, словно говорил сам с собой. Ногтем по стене прочертил сверху вниз прямую линию. – Судьба как эта линия? Можно ее изменить или нет? Спрошу об этом Камо, когда он проснется. Дядя Кюхейлан, было бы недурно, если бы ты тоже поспал, набрался сил.

– Не хочу спать. А Камо хорошо спит, да. Ты не смотри, что у него на лице ни ран, ни синяков. Вчера его так треснули дубиной по голове, что он на пол рухнул.

Когда избитого парикмахера Камо притащили в камеру, мы двое тоже были в ужасном состоянии. Боль никак не давала уснуть. Думал же я не столько о Камо, сколько о девушке из камеры напротив. Зачем она шагнула вперед, зачем пошла на мучения? Встала посреди коридора и распахнула руки мне навстречу. Ее били, но она все равно не повиновалась. А потом парикмахер Камо, пытаясь защитить ее, схватил следователя за руку и впечатал в стену, повергнув всех – не исключая Зине – в изумление.

«Да нет же, – говорил Камо, – не хватал я его за руку, просто случайно дотронулся, вот он и взъелся».

Но я хорошо все помнил. И хотя весь был в крови и ноги мои налились чугунной тяжестью, я все равно видел коридор и выстроившихся вдоль стен заключенных. И слух я не потерял. Зине Севда стояла напротив меня на коленях, протягивала ко мне руки. Парикмахер Камо схватил следователя за руку и отбросил к стене. Воздух взорвался воплями и руганью. Охранники набросились на Зине и Камо. Я не мог пошевелить языком. Из горла вырывался только хрип.

«Ты ошибаешься, дядя Кюхейлан, я не пытался помочь девчонке. Да и что бы это изменило? Каждого должна заботить его собственная боль. В чужие дела я не лезу. В этом мире никому не дано облегчить чужие страдания. Мне это очень хорошо известно. На следователя я не нападал и девушку не защищал. А вы можете думать что хотите, мне все равно».

Раскаивался ли он в своем благородном поступке? Было ли ему не по себе оттого, что он пришел на помощь другому человеку? Одни люди бегут от одиночества, а другие, наоборот, стремятся к нему. Парикмахер Камо искал уединения даже в этой крохотной камере. Он мало говорил, сидел, низко склонив голову и разглядывая носки своих ног. Взгляд Камо бродил по полу, словно он следил за ползающим там муравьем, скользил по стенам, будто выискивая какую-нибудь дырочку или щелочку, где можно было бы спрятаться, а потом вновь устремлялся на его ступни. «Подлое время!» – говорил он сам себе. Когда его начинало клонить в сон, повторял, как припев: «Подлое время!»

Здесь, глубоко под землей, наши движения замедлялись, тяжелели. Разум, привыкший к скоростям, принятым на поверхности, впадал в спячку, пытаясь приспособиться к жизни в камере. Наши собственные голоса казались чужими. В ушах звенело от малейшего шороха. Ослабевшие пальцы в темноте шевелились сами собой, словно уже не принадлежали нам. Труднее всего нам было узнавать не других, а самих себя. Что с нами происходило? Кому принадлежит это терзаемое болью тело и сколько оно еще сможет выдержать? Время, расплывающееся и источающее гнилостный запах, здесь было нашим главным врагом; оно вреза́лось в нашу плоть, словно плуг в почву, все глубже и глубже.