Стамбул Стамбул

Или, может быть, парикмахер Камо имел в виду не здешнее время, а то, что течет наверху, в том мире, куда можно попасть, если подняться по невидимой лестнице? Там нет ни вокзалов, ни переполненных пассажирами пароходов, ни многолюдных бульваров. И фонарей, мостов, башен тоже нет. Там все исполнено великого смысла. Одна грань этого смысла – скорость, другая – тревожное напряжение. Этот смысл отражен в любой части всеобщего целого: в задернутых шторах, в толпе идущих с работы, в площадях, где влюбленные назначают свидания. В те дни, когда дождь, хлынув на город, очищает его от многие дни копившейся грязи, а потом выглядывает солнце, этот смысл становится особенно отчетлив.

Время, неустанно тикающее в родильных домах, переулках и открытых до утра ресторанах, играет скверные шутки со скоростью городской жизни. Человек забывает о солнце, луне, звездах и живет лишь по часам. Рабочие часы, учебные часы, час на свидание, обеденный час. И когда в конце концов приходит час ложиться спать, у него не остается ни сил, ни желания думать о мире. Он погружается в темноту. Единый, всеобщий смысл расползается по отдельным вещам, прячется в них. Что это за смысл и куда он нас влечет? Чтобы не замутить свой разум этим вопросом, человек придумывает себе маленькие радости и пускается в погоню за ними. Так он бежит от тягот жизни, обретает спокойный сон, и на сердце у него становится легче. Он верит в это – до тех пор, пока стена в его душе не рушится, погребая под собой сердце. И тогда он с ужасом понимает, что пульсация под руинами уже не биение сердца. Это пульсирует время. Человек оказывается беспомощным. Наступает подлое время, противиться которому невозможно, проникает в плоть человека, в вены города.

Верил ли парикмахер Камо в существование такого времени? Оттого ли сидел, повесив голову, вздыхал, бранился? Непокой, царящий наверху, не оставил его и в подземелье. Он все искал уголок, где мог бы остаться один. Будучи еще молодым, верил, что его жизнь подошла к концу, и смотрел не в будущее, а в прошлое. Следователи тоже это знали. «Эй, старик! – говорили они мне. – Есть ли у тебя за душой столько же тайн, сколько у твоего соседа по камере? Глубока ли твоя память настолько, как у парикмахера Камо?»

Во время пыток я и сам спрашивал себя, где лежат пределы моей памяти. При этом думал я не о том, что мне известно, а о том, что неизвестно. Чем сильнее мне хотелось забыть, тем напряженнее этому противилась память. Иногда я кричал во все горло, по временам замолкал и каждый раз говорил себе: вот он, предел памяти. Потом боль ширилась, и я достигал новых пределов. Как это было странно – чувствовать себя первооткрывателем боли. Мою плоть терзали, мне дробили кости, и я постоянно знакомился с новыми ликами боли. Следователи потешались надо мной: «Ты, никак, вообразил себя Иисусом на кресте?» Я был привязан к толстому деревянному брусу, руки разведены в стороны. Я висел в воздухе. Под ногами – пустота, вверху – бесконечность. Я застыл в неподвижной точке небесной сферы, Земля и звезды вращались вокруг меня. Я пытался узнать самого себя, прорываясь сквозь боль. Следователи смеялись. «Мы таким, как ты, немало крови выпустили и дали собакам вылакать. Иисуса к кресту прибивали мы, кожу с Мансура аль-Халладжа[17] сдирали тоже мы. Наша история куда славнее вашей. Слышал про анархиста Эдуара Жорреса, бельгийца? Он приехал в Стамбул, чтобы убить султана Абдул-Хамида[18]. Султан всегда совершал пятничный намаз в мечети Йылдыз, после чего неизменно доходил от мечети до своей кареты за одну минуту и сорок две секунды. Анархист Жоррес, зная об этом, завел механизм своей бомбы так, чтобы она взорвалась в нужное время. Однако в ту пятницу Абдул-Хамид задержался у дверей мечети, беседуя с шейх-уль-исламом[19], и благодаря этому уцелел. При взрыве погибло шесть человек. Анархиста поймали. Знаешь, что мы с ним сделали? Вогнали гвоздей ему в кости и ногти вырвали один за другим. Довели до того, что он превратился в нашего раба. Даже сам Иисус не выдержал боли, куда уж там какому-то анархисту. Разве Иисус при последнем издыхании не вопиял к Господу: „Отец, зачем Ты меня оставил?“ В боли каждый одинок. Так что и ты расколешься».

Вися на кресте с завязанными глазами, я терял сознание. В ушах гудело, я забывал, где нахожусь. Издалека доносился волчий вой. Сколько дней – нет, сколько недель прошло? Той ночью, пробираясь в горах по глубокому снегу, я увидел волка. Облака над горой Хаймана рассеялись, одна за другой появлялись звезды. Светила полная луна. Волк стоял выше по склону, у кромки леса, и смотрел на меня. Он был один. В глазах, как у всех лесных волков, читался голод. Неужели, кроме меня, он не нашел в ночи никакой другой добычи? Не смог напасть на след оленя или зайца? Я достал из кармана брюк браунинг, ощутил в руке холод его рукоятки. Вставил патрон. Я знал, что здесь дом волка, его гора, а я – всего лишь забредший сюда на время путник. Мне нужно было до рассвета достичь деревни у подножия горы.