Стамбул Стамбул

– Пассажир, сошедший с поезда после бессонной ночи, увидел перед вокзалом Хайдарпаша, там, где спускается к морю лестница, худого человека в кепке. Тот держал в костлявых пальцах какую-то фотографию, смотрел на нее и то плакал, то начинал хохотать. Плача, он низко склонял голову, а когда смеялся, походил на безумца. Пассажир ночного поезда поставил свой чемоданчик на землю и присел рядом с человеком в кепке. Подозвал продавца бубликов, купил по штучке себе и незнакомцу. Посмотрел на купола, парящие над противоположным берегом, словно гряда облаков, и заговорил о том, какими погожими выдались последние деньки, и о том, что у каждого времени года в Стамбуле свой запах. Он читал названия проходящих мимо вереницей пароходов и находил в каждом глубокий смысл. Стамбул – город, в котором все кажется ясным и очевидным, но вовсе таковым не является. Вот лестница: она ведет к морю, она обеспечивает проход от вокзала к пристани, и на ней же можно сидеть и рассматривать фотографии. Не один лик реальности являла она, а несколько. Реальность, признаваемая всеми, находилась на другом конце города. Неизвестно было, одно ли и то же солнце светит на этой и на той стороне пролива. Никто не мог быть уверен в том, что там дует тот же ветер, что и здесь. Пассажир ночного поезда и человек в кепке решили отправиться в путь и проверить, какие на том берегу солнце и ветер. Дошли до пристани, сели на пароход. Устроившись на корме, пили чай, любовались старинными дворцами, башнями и казармами и думали о том, что Стамбул не притягивает к себе историю, а увяз в ней и никак не выберется. Этой историей можно торговать, наделав из нее красочных открыток. Однако, сойдя с парохода и прошагав мимо уличных торговцев и слепых музыкантов, пассажир ночного поезда и человек в кепке сразу же усомнились в справедливости последней мысли. Продавцы открыток торгуют не историей, а ложью, решили они. На вокзале Сиркеджи они сели на пригородный поезд и доехали на нем, минуя ветхие кварталы, мейхане и руины крепостных стен, до самой последней станции. Там они обернулись и посмотрели на Стамбул и на небо, которое обрело новый цвет. Понаблюдали за тем, как бродячие собаки едят мертвых птиц. Жетончики на проезд обратно они купили заранее. На том же пригородном поезде и на том же пароходе вернулись к началу пути – на лестницу, спускающуюся к морю от вокзала Хайдарпаша. Вечерело. Птичьи стаи тянулись к красному солнцу, летели мимо минаретов и куполов. Взяв сигарету, протянутую пассажиром ночного поезда, человек в кепке заговорил, будто ждал наступившей минуты весь день. «Все случилось в этот самый вечерний час, – сказал он. – Моя жена ушла из дому и больше не вернулась. Говорили, что она сбежала, пропала без вести или умерла, – я не слушал. Давал объявления в газеты, вешал плакаты на улицах. Обошел полицейские участки и больницы, потом стал частым гостем в питейных заведениях. Сидя в мейхане, вспоминал ее имя. Чтобы забыть ее, спал с проститутками. В своем родном городе, будто в ссылке, считал дни, месяцы, времена года. Смотри, вот фотография моей жены. Она всегда со мной. Любоваться ею – все равно что пить воду из чаши, украшенной изумрудами, только вода каждый раз одна и та же. Прелесть ее бесконечна и может поспорить с красотой Стамбула. Вспоминая те дни, когда мы были вместе, я смеюсь от счастья. Но, обращаясь мыслями к будущему, я понимаю, что больше никогда не увижу свою жену. Я оказался в пустоте. Смеюсь, вспоминая о прошлом, запечатленном на фотографии, и пла́чу о будущем».

Заметив, что к концу рассказа я уже еле шевелю языком, дядя Кюхейлан помог мне выпрямиться и прислониться к стене. Потом протянул руку за бидоном, в котором оставалось воды на два глотка.

– Попей немного, а то в горле небось пересохло.

– Я, дядя Кюхейлан, смеюсь, когда думаю о прошлом, как тот худой человек в кепке. Но о будущем не плачу. Будущее я ненавижу.

– Камо, ты можешь смеяться, над чем хочешь, и ненавидеть, что тебе угодно. Главное, чтобы ты не сдался боли.

– На боль мне наплевать, – ответил я, хотя все мое тело находилось в ее власти – от пальцев ног, паха и поясницы до шеи, челюсти и висков. При каждом вдохе грудная клетка раскалывалась на части, а перед открытым глазом (второй заплыл) вспыхивали искры.

Я с трудом сделал глоток. Вода обожгла мне горло.

– А теперь нужно поесть, – продолжал дядя Кюхейлан, вкладывая мне в ладонь кусок хлеба.

– Вот это будет сложно, – проговорил я, глядя на хлеб, который выглядел твердым как камень.

– Жевать не можешь?

– Зубы болят, и нёбо кровоточит.

– Тогда давай я разжую.

Дядя Кюхейлан забрал у меня хлеб и откусил кусочек.

– Ты давно тут один? – спросил я, обводя камеру взглядом, словно просторную площадь.

– Доктора и студента Демиртая увели незадолго до твоего возвращения.

– Как студент? Еще не сошел с ума, не сдался?

– Нет, Камо, они оба держатся.