Стан Избранных (Лагерь святош)

— Ты? — удивился Кальгюйе. Нарочито придерживаться даже подобия этикета ему, кажется, расхотелось. — А при чём тут ты? Ты совершенно не похож на меня. Вряд ли можно представить себе более непохожих типов, чем ты и я. Разумеется, испортить лучшие мгновения этой ночи, судьбоносной ночи, присутствием такого дерьма, как ты, я не могу себе позволить. Поэтому я тебя убью.

— Да ладно, — протянул парень, криво улыбаясь и стреляя глазами по сторонам. Он заметно побледнел и всё время облизывал губы. — Ты не сможешь, дед. Ты даже не знаешь, как стрелять из этой штуки. Блин, да ты же в жизни никого не убил!

— Точно, — спокойно подтвердил Кальгюйе. — Я прожил довольно тихую жизнь. Я всего лишь профессор литературы, который любит свою работу. Не больше. Я никогда не был ни на одной войне, и, откровенно говоря, зрелище бессмысленной бойни мне отвратительно. Боюсь, из меня никогда не вышло бы хорошего солдата. И, тем не менее, окажись я рядом с Аэцием, я получил бы удовольствие, порубив свою порцию гуннов. Будь я среди рыцарей Карла Мартелла, Жоффруа Буйонского или Бодуэна Иерусалимского, я, без сомнения, продемонстрировал бы известное рвение, пронзая мечом плоть сарацинов. Возможно, я пал бы у стен Византии, сражаясь на стороне Константина Драгаша. Но, бог ты мой, сколько турок я положил бы перед тем, как испустить последний вздох, — целую орду! Кстати, — когда человек уверен, что бьётся за правое дело, убить его не так-то легко! Смотри на меня, — это я, возродившись, в доспехах и тевтонском плаще врубаюсь в толпу восточных варваров . А вот, — я вместе с Вилье де Лиль-Адамом и его крошечным отрядом беспримерных храбрецов покидаю Родос; моя накидка осенена крестом, и дымящаяся кровь струится по клинку моей шпаги. А вот я карабкаюсь по волнам вместе с Хуаном Австрийским — нас ждёт сражение при Лепанто. О, это была восхитительная схватка! Жаль, всё заканчивается довольно быстро, и мне некуда податься. Какие-то пустяковые перестрелки, ни одна из которых не достойна упоминания ныне. Вроде войны между Севером и Югом, когда мы, конфедераты, разгромлены, и приходится вступать в ку-клукс-клан, чтобы иметь возможность собственноручно повесить парочку черномазых. Гадость, вообще, если честно. Чуть получше обстоит дело с Китченером, — прекрасная возможность насадить на вертел несколько мусульманских фанатиков — «воинов Махди», и выпустить им кишки… А всё остальное — уже современность, один сплошной гафф. Даже в голове не удержишь. Пожалуй, мне удалось бы внести свою лепту, пристрелив нескольких красных у Берлинских ворот. Там пара вьетконговцев, тут пяток мау-мау. Штука-другая алжирских повстанцев, чтобы совсем уж не заскучать. Ну, в худшем случае — прикончить каких-нибудь леваков на заднем сиденье полицейской машины, или мерзкого засранца из «Чёрных Пантер». Какая грязь, а? Что скажешь? Никаких фанфар, торжественных парадов, никто не поёт осанну и не бросает чепчиков в воздух… Ну, ладно, — я полагаю, ты будешь достаточно снисходителен к лепету старого педанта. Видишь, я вовсе не пытаюсь рассуждать — я просто раскрываю карты, излагая тебе свои принципы. Ты верно подметил — я ни разу не убивал. В отличие от всех тех врагов, которых я только что вызвал к жизни своим воображением, — и все они сейчас соединились в единое целое, воплотившись в тебе. И я собираюсь пережить все эти битвы, все сразу, в один миг, прямо здесь, и для этого хватит одного выстрела. Вот теперь — всё!

Парень сложился пополам и, отлетев прочь, врезался спиной в перила, после чего медленно сполз, кренясь, на землю, и остался неподвижно лежать в позе, показавшейся Кальгюйе более чем подходящей для разыгравшейся мизансцены. Ярко-красное пятно на груди убитого начало расползаться по ткани его рубахи, но кровь не пролилась на землю — больше не разгоняемая остановившимся сердцем, она перестала течь. Это была почти мгновенная, аккуратная смерть. Когда профессор склонился над парнем, закрывая ему глаза — один, потом другой, мягким движением большого и указательного пальцев — то не увидел в них удивления.

Ни флагов, ни рёва фанфар. Только победа в классическом западном стиле, столь же безоговорочная, сколь бесполезно-абсурдная. Профессор выпрямился и удивлённо покачал головой, прислушиваясь к себе: пожалуй, ещё никогда прежде в душе его не воцарялось такого умиротворения и спокойствия. Повернувшись спиной к мертвецу, мсье Кальгюйе перехватил поудобнее свой дробовик и вернулся в дом.

Три