Станислав Лем

Кондиционеры в зале регистрации барахлили, от них тянуло то холодом, то жаром, а у стойки на Париж дул какой-то особенно горячий ветер, и я, сняв куртку, набросил её на плечи. Каждый из нас получил “пропуск Ариадны” — пластиковый пенал для билета с вделанным в него электронным резонатором. Тут же за вертушкой прохода начинался эскалатор, такой узкий, что на него входили гуськом. Вначале едешь вверх, и там ступеньки превращаются в тротуар, бегущий над залом в ярком сиянии ламп дневного света, причём дна внизу не видно, оно скрыто во мраке. За “мостом вздохов” тротуар делает поворот и, снова превратившись в довольно крутую лестницу, пересекает тот же самый зал, который можно узнать лишь по ажурному потолку, потому что эскалатор с обеих сторон закрыт алюминиевыми щитами с изображениями мифологических сцен.

С концом этой дороги мне не суждено было познакомиться.

А идея этой дороги была проста: пенал пассажира, имеющего при себе нечто подозрительное, даёт об этом знать пронзительным писком. Заклеймённый пассажир убежать не может, потому что эскалатор слишком узок, а писк, разносящийся по всему залу, должен нагнать на него страху и заставить избавиться от оружия. В зале развешаны предостережения на двадцати языках: всякий, у кого будет обнаружено оружие или взрывчатка или кто попытается терроризировать пассажиров, поплатится жизнью. Смысл этих туманных угроз толковали по-разному. Я слышал даже о снайперах, якобы притаившихся за алюминиевыми щитами, хотя и не верил этому…

Рейс был чартерный, но нанятый “боинг” превзошёл потребности его нанимателей, и в кассах до самого отлёта продавали оставшиеся билеты. В переплёт попали те, кто, как и я, приобрёл билет в последнюю минуту. “Боинг” зафрахтовал какой-то консорциум банков, но мои соседи на лестнице мало походили на банкиров. Первой ступила на эскалатор старуха с тростью, затем блондинка с собачкой, за ней я, девочка и японец. Оглянувшись через плечо, я увидел, что стоявшие сзади мужчины тут же уткнулись в газеты, но, решив не разворачивать свою “Геральд трибюн”, сунул её под подтяжки на плече, словно пилотку. Блондинка в вышитых жемчугом брючках, обтягивающих её так, что сзади угадывались очертания трусиков, держала на руках чучело собаки. Собака, как живая, то и дело моргала. Девочка с живыми глазками в своём белом платьице походила на куколку. Японец, ненамного выше её, являл собой образ ревностного туриста. Казалось, он только что от знаменитого портного. На застёгнутом на все пуговицы клетчатом пиджаке скрещивались ремни транзистора, бинокля, большого фотоаппарата “Никон-5”; когда я оглянулся, он как раз расстёгивал футляр, словно собираясь запечатлеть чудеса Лабиринта.

Лестница перешла в тротуар, когда я услышал тревожный писк.

Писк этот исходил от японца. Девочка в испуге отшатнулась от него, прижимая к груди свой пенал с билетом, но японец и бровью не повёл, только увеличил громкость транзистора. Мы теперь плыли над огромным залом. По сторонам помоста блестели в лампах дневного света фигуры Ромула, Рема и Волчицы, а пенал японца выл уже прямо душераздирающе. Дрожь пробежала по столпившимся пассажирам, хотя никто не произнёс ни звука. Японец добрую минуту стоял с каменным лицом в этом всё усиливающемся вое, только на лбу его проступили капельки пота. Потом, вырвав из кармана пенал, он стал ожесточённо с ним сражаться. Ни одна женщина не вскрикнула, мне же было любопытно, как японца выловят из нашей группы…