Станислав Лем – свидетель катастрофы

В июле 1974 года вышла большая статья Малгожаты Шпаковской, которая суммировала взгляды Лема и объяснила, почему тот охладел к художественному творчеству. По ее мнению, логика писателя была следующая: человечество вступило в кризис, вызванный развитием науки, благодаря которому оно овладело способностью изменять не только общество, но даже себя как биологический вид (яркий пример – трансплантология). Кризис ведет к отрицанию всех ценностей, последствий чего естественные науки предсказать не могут. Остается культура, но она действенна лишь до тех пор, пока ее участники не осознают наличия у нее такой функции. То есть она может воздействовать лишь на тех, кто впитывает ее плоды бессознательно. А кроме того, культура просто не поспевает за развитием науки, она привержена архаичным формам, не в силах охватить всей широты кризиса и легкомысленна: из-за нее род людской пребывает в уверенности, что мир в любом случае спасет его от последствий любых ошибок. Единственная разновидность культуры, которая потенциально могла бы отвадить человечество от таких ошибок, – это фантастическая литература, но она оказалась неспособна к этому. Следовательно, надо сменить жанр – отсюда родились «Абсолютная пустота» и «Мнимая величина». Почему же Лем в них ограничился рецензиями и предисловиями? Чтобы не громоздить лишней информации, которая мешала бы постичь главное. А почему он просто не написал эссе? Потому что эссе налагает ограничения: «Как написать всерьез, что о человеке думает существо, наделенное сознанием, но человеком не являющееся? Как описать Вселенную в виде игры, не прибегая к условности „Новой космогонии“?»[893]

17 ноября 1974 года Лем участвовал в телепередаче «Один на один» – ток-шоу с элементами спектакля, причем за сценографию отвечал лучший иллюстратор его книг Даниель Мруз, а ведущим, который транслировал вопросы зрителей, выступал 36-летний шеф редакции культуры Польского телевидения Януш Ролицкий. Судя по отзывам в прессе (почти сплошь негативным), вопросы касались исключительно беллетристики Лема и его мнения о внеземной жизни, НЛО и о будущем, а богатство декораций оказалось смазано отсутствием у большинства зрителей цветных телевизоров. Писатель, к разочарованию аудитории, оказался скептиком, а вовсе не витающим в облаках мечтателем – впрочем, с чувством юмора. Между прочим, рассуждая о визите инопланетян, сослался на братьев Стругацких, согласно которым если бы пришельцы высадились на Земле, то лишь случайно и нами бы вообще не заинтересовались (чувствовалось влияние «Пикника на обочине», который Лем прочел незадолго перед тем)[894]. Стоит отметить отзыв Ядвиги Скаржиньской в «Тыгоднике повшехном» – та атаковала Лема за «бесцеремонный отказ» от самой мысли, что бытие может опираться не на «материальную базу». «На мой взгляд, вопрос был поставлен неверно, поскольку речь идет не о возможности, а о необходимости, – писала Скаржиньская. – В организации Вселенной, ее порядка, опирающегося на законы природы, есть мысль, есть мудрость, которые указывают на нематериальный, трансцендентный источник своего происхождения. Этим источником не может быть мертвая материя. К сожалению, человеческое мышление, хотя уже имеет немалые достижения в познании тайн Вселенной, не всегда может это заметить по рассыпанным в ней следам. Можно ли допустить, чтобы они вели в никуда?» – негодовала корреспондентка католической газеты, словно жила не в стране советского блока, а в довоенной Польше[895].

В декабре 1974 года Лем вновь засел за свой долгострой – детектив «Насморк», а еще купил первый цветной телевизор – «Рубин». Апатия его, однако, продолжалась: он отказывался ехать на научные семинары о собственном творчестве и даже обычные путешествия его больше не привлекали, писалось ему тоже с трудом[896]. Кто знает, быть может, получи он Нобелевскую премию, это придало бы ему сил, но награда ушла двум шведам – Харри Мартинсону и Эйвинду Юнсону. И самое досадное, что этого нельзя было списать на нелюбовь академиков к фантастике, ибо Мартинсон прославился как раз фантастической поэмой «Аниара».