Станислав Ростоцкий. Счастье – это когда тебя понимают

Поболтавшись без дела, я устроился начальником клуба одного из казанских госпиталей с одновременным исполнением обязанностей друга шеф-повара и заведующего столовой этого госпиталя. Не знаю, при чем тут я, но факт, что после моего ухода по независящим от меня причинам их обоих сняли с работы.

Итак, проработав 2 месяца в довольно приятной обстановке (каждый день кино – если захочу, 2 раза, а то и 3, – и обед), жить можно. Но оказалось, что я более нужен в другом месте. Этим местом оказалась Р.К.К.А.

Тут мой иронический тон должен перейти в тон серьезный. Ты ведь знаешь меня, мой характер, мои привычки, мои стремления. Все это должно было втиснуться в рамки режима, устава, команды. Жизнь учит всему и не любит шутить, а особенно в наше время. После многих дорожных мытарств, наконец, часть, командир, побудка, наряд и т. п. и т. д. Еще О. Генри сказал: «Для того чтобы понять жизнь, человек должен узнать бедность, войну и любовь». Потерпи немножко, и мы сможем воскликнуть, что мы поняли жизнь. Пусть попробует кто-нибудь опровергнуть.

Были очень тяжелые минуты, Юрка. О них когда-нибудь потом. В одну из этих минут я получил твое письмо. Ты не можешь себе представить, как оно мне было нужно. Я никогда не расстанусь теперь с ним. У меня было 2 письма, которые я никогда не вынимал из кармана: одно от папы, другое от Ляли, теперь к ним прибавилось твое. Когда мне будет тяжело, одиноко, я выну эти 3 письма, прочту их и буду знать, что у меня есть 3 самых больших друга: один дал мне жизнь, другой – любовь, а третий свою дружбу – ибо навряд ли есть что-нибудь лучшее в жизни, чем простая человеческая дружба. Я прочту эти письма, вспомню обо всех, кто, может быть, в этот момент тоже думает обо мне, и мне станет тепло и хорошо, так хорошо, как бывает, когда кругом тебя друзья, а на столе бокалы с вином. Вспомни Пушкина.

Судьба моя сейчас немного выяснилась. На фронт, вероятно, пока не поеду. Приехал в Казань в командировку организовать в полку фотографию. Опишу дела позже. Все это совершенно невероятное стечение обстоятельств. Заходи к папе. Он будет звонить в Казань. Поддержи его и успокой. Он очень не любит одиночества. Я уже писал насчет книг. Сделай, как захочешь. Пиши большие письма в Казань. Это лучше. А маленькие можешь прямо в часть. Адрес у папы. Напиши мне свой телефон. Я его забыл, а могу случайно оказаться на 1 час в Москве. Разгадал тайну Акимовой. Она дочь наркома текстильной промышленности. Можешь сообщить и передать привет ей, Пульвер, всем знакомым. Целую. Твой Стась.

* * *

Без даты

Юрка, прости за спешку и обрывки. Сейчас получил возможность послать это письмо оказией, а потому спешу написать еще.

В Казани меня замучили военкоматом, вызывали раз 6. Один раз я уже ходил с вещами, но вернулся, и вот, наконец, 12 марта меня мобилизовали.

Дорожные мытарства описать невозможно. О них могу только рассказывать. Конечно, если бы я не был типичным интеллигентом, вернее, если бы я был не я, то все это переносилось бы легче. Понял я, почему люди отрубают себе пальцы. Это не от трусости. С того момента, как у тебя отняли паспорт и военный билет, ты не человек – ты солдат. Это так было, так есть. Будем надеяться, что так не будет. В конце концов, попали мы в часть. И началась военная жизнь.

Команды, крики, ползанье по снегу, строевой шаг. Полное уничижение человека, человеческой свободы. Побрили голову и яйца, как кастрировали. Даже в уборную ходят строем. Встаем в 5, ложимся в 11. Спим в землянках. Едим т. н. «баланду», вода с горохом утром, днем и вечером. Едим, стоя на морозе, из грязных ржавых бачков, человек по 5 из одного. Только теперь по-настоящему ценишь все, что было, но от этого не легче. Еще Марк Твен сказал, кажется, так: «Мне остались только воспоминания для того, чтобы сделать еще невыносимее мое настоящее». Ты пишешь: «Страшно – старик в 19 лет». Да, действительно страшно. Но я откликнусь на твой призыв к жизни. Мы должны жить. Жить хотя бы для того, чтобы сделать такую картину обо всем этом, которая бы заставила наших потомков не поверить в возможность такого существования.

Я много думаю об этой картине, и мне становится легче. Как будто кто-то поручил мне перенести все это для того, чтобы сделать что-то большое в искусстве, ибо только человек, переживший большое горе, может создать большое искусство. В противном случае оно, может быть, будет интересным и новым, но оно будет холодным. В нем не будет человеческого сердца, сердца, о котором ты вспоминаешь в своем письме. Давай будем думать так, думать и запоминать. Я много видел за это время. Видел сцены, которые доводили до слез. Слышал рассказы, которыми смешил, и все это я прячу поглубже в себя для того, чтобы когда-нибудь извлечь их на свет божий и дать возможность другим людям возмущаться, негодовать, смеяться и радоваться. Разве это не здорово. Разве это не смысл жизни, разве ради этого не стоит перенести все и в тысячу раз больше того, что мы переносим.