Станиславский

В Большом театре брали обычно ложу бельэтажа, а то и две, так как в театр выезжали семейно, с домочадцами и гувернантками, с корзинами, в которых были фрукты и пирожки, с графином кипяченой воды. Вороха одежды складывались в аванложе, на бархатные стулья самой ложи клалась специальная, тоже захваченная из дома, доска, на которую, как на скамейку, тесно усаживались дети.

Они любили не четырнадцатую ложу, рядом с царской, по ложи боковые, первую или вторую, где хорошо было видно, что делалось за кулисами: балерины дожидались выхода, оправляли пачки, перешептывались.

Добрая знакомая родителей, балерина Полина Михайловна Карпакова водила детей за кулисы, познакомила их с Гейтен, которая исполняла «танец с пчелами» — к пальцам ее были прикреплены проволоки с бархатными пчелками, танцовщица как бы отбивалась от них. Под потолком висела рыба-кит из «Конька-Горбунка», детям Алексеевым улыбались те самые балерины, которых они видели в ролях Жизели и Сатаниллы, Наяды и Царь-Девицы. Постепенно театр затмил цирк, танцовщицы заставили забыть девицу Эльвиру. Матерчатые волны раскачивали корабль в «Корсаре», виллисы вставали из могил в «Жизели», воры из балета «Роберт и Бертрам» улетали с мешками золота на воздушном шаре!

Девочки Алексеевы так мечтали о балетной карьере, что написали прошение о зачислении их в балетное училище (в то время как даже в гимназию родители боялись их определить!). Отец написал на этом прошении: «Руку приложил, ногу протянул. Алексеев» — и заверил, что послал письмо по адресу. Девочки с трепетом ждали ответа, хотя отцовская резолюция их несколько смутила. Разумеется, ответа они не получили.

Конечно, виденные балеты повторялись в домашнем варианте. Под аккомпанемент Володи изображалась сцена на кладбище из «Жизели»: виллисы драпировались в простыни; хотели соорудить могильные плиты, но из этого ничего не вышло. Играли сцену из балета «Наяда и рыбак». Зина была наядой, Костя — рыбаком. Зинаида Сергеевна вспоминала:

«Расскажу сперва о декорациях. У нас в зале стояли две большие пальмы, в других комнатах — высокие фикусы и еще какие-то растения с большими лапчатыми листьями. Все растения стаскивались в залу, устраивался лес. Из-под пальмы вытекал ручей; изображал его длинный кусок голубого выстиранного тарлатана. Из поленьев складывался колодец. Я — наяда — сидела на корточках, одетая во что-то легкое, белое, конечно, с распущенными волосами и цветами в них. Костя был рыбак. Белые чулки, туфли, шелковые панталончики выше колен, темно-голубые, с нашитыми внизу узенькими ленточками, отлично помню — желтыми, красными и черными; белая сорочка с отложным воротником, на груди на черной ленточке черная ладанка, на голове голубой заостряющийся колпак, конец которого свисал ниже уха. Кажется, на плече рыболовная сеть. Почему я появлялась из колодца, не помню. Рыбак мимикой объяснялся мне в любви, выражая свои страдания по-балетному, то есть штампованными жестами. Я не то отвергала его, не то мучила, не отвечая ему любовью и лаской. Очевидно, у нас забавно выходила эта сцена, так как публике она очень нравилась — чем, не могу сказать, но публика постоянно требовала, чтобы в следующее воскресенье она была повторена».