Станиславский

Родился второй сын 5 января 1863 года.

Назвали его Константином.

II

Книгу о своей жизни в искусстве он начнет так:

«Я родился в Москве в 1863 году — на рубеже двух эпох. Я еще помню остатки крепостного права, сальные свечи, карселевые лампы, тарантасы, дормезы, эстафеты, кремневые ружья, маленькие пушки наподобие игрушечных. На моих глазах возникали в России железные дороги с курьерскими поездами, пароходы, создавались электрические прожекторы, автомобили, аэропланы, дредноуты, подводные лодки, телефоны — проволочные, беспроволочные, радиотелеграфы, двенадцатидюймовые орудия. Таким образом, от сальной свечи — к электрическому прожектору, от тарантаса — к аэроплану, от парусной — к подводной лодке, от эстафеты — к радиотелеграфу, от кремневого ружья — к пушке Берте и от крепостного права — к большевизму и коммунизму. Поистине — разнообразная жизнь, не раз изменявшаяся в своих устоях».

Человек оглядывается назад, видит перспективу прошедшего, сопряженность своей, отдельной жизни с огромной жизнью России: «от крепостного права — к большевизму и коммунизму». Это ощущение неотрывности человека от человечества раскрывалось Станиславским в искусстве. Это ощущение определило его долгую жизнь, которая началась в январе 1863 года в доме на Алексеевской. Началась в патриархальной богатой семье, далекой от чувства движения современной истории, неотвратимости перемен, взрывов, революций, которые войдут в жизнь ее младшего поколения.

Детство этого поколения прекрасно — отец и мать делают все, чтобы их многочисленному потомству счастливо жилось.

Елизавета Васильевна была матерью истинной, сочетавшей неусыпную заботу со строгостью. В доме жили, конечно, няни, кормилицы, учителя, но мать не сдавала им детей целиком, как это довольно часто бывало в других семьях, была не наблюдательницей, а главой огромной детской, вернее — детских, потому что в одной комнате младшее поколение не помещалось. Родилось десять детей, выросло же девять: пятеро сыновей, четыре дочери.

Особых забот требовал второй ребенок.

Он родился слабым, с жидкими волосами, долго не держал головку. Девятимесячному мальчику прививали оспу, доктор держал в руке ланцет; голова маленького резко качнулась вниз, и он укололся об острие нижним веком. На веке привилась оспа, оспинка осталась на всю жизнь. Мальчик был «золотушным», как говорили тогда. Его купали во всяких отварах и настоях, няня помнила, что купали в вине. Вино ли помогло, или материнские заботы, или нянин уход — вероятно, все вместе. К семи годам мальчик окреп, волосы его завились, румянец окрасил щеки, ярким стал крупный «вишняковский» рот.

Он долго не говорил, а заговорив — глотал слова, не выговаривал «л» и «р». Упорно пел какую-то мелодию — «а-я — ва-я-я», — в которой можно было узнать песню из старинной мелодрамы «Велизарий».

Он поднял на ноги дом, сказав, что «игоуку пуагуатпу». Его спрашивали — как проглотил, где иголка? — он показывал на грудь, показывал, как иголка уходит вниз. Слезы, доктор, обследование — оказалось, что никакой иголки не было, что Костя все придумал.

Дети любят мать, причем любовь их вовсе не слепа — она сочетается с наблюдательностью, которая позже приведет к доброй иронии. В 1902 году, пригласив на дачу Чеховых, сын пишет: