Становление европейской науки

Книге «Становление европейской науки», увиденной, услышанной сперва как становление Европы и уже после сфокусированной на науку, в которой обещанная зрелость Европы стала её поволенной деградацией, предпосылается новое предисловие с вопросом: кто же прочтет эту книгу теперь? Оговорюсь: речь идет не о тех совсем немногих, кто уже читал её по её первом выходе в свет (или по крайней мере мог бы прочитать, появись она не в послеперестроечном Ереване, самой своей полиграфической невменяемостью как бы предвосхищая будущих опустившихся до «челноков» и «бомжей» «докторов наук»), а о новых, сегодняшних… «Скажи мне, — пела в одной из своих послевоенных песенок Марлен Дитрих, — куда девались мужчины?» Вопрос, над которым в Германии после 1945-го самый раз было ломать хорошенькую голову: в самом деле, куда они девались?… Но, повторяю, ни о чем таком я и не думал, когда, обложив себя найденными книгами и превозмогая фантомную боль недостающих (где-то лежали же они, не предусмотренные никакой «гуманитарной помощью»), чернилами и на бумаге выписывал страницу за страницей. Потом уже мне время от времени приходилось бороться с соблазном продолжения. Становление европейской науки, опознанное с императорского Рима и догляденное до конца XVIII века, могло же быть увидено и дальше; книга, вопросительно сжавшаяся в крик Парсифаля, могла же быть услышана и в том, что последовало после!

Напрасно; соблазн так и оставался соблазном, и демону оборванной на крике книги приходилось отвлекать меня массой дел, авторских, издательских, личных, чтобы чистая пронзительность крика не исчезла в шуме и суете новых писательских приготовлений. Понятно, что дальше «предательства клерков», или последней так озаглавленной главы, писать было, собственно, нечего; становление европейской науки прекращалось на Европе, преданной своими клерками (по-русски, интеллигентами); по существу, так могла бы быть озаглавлена вся книга, а не только последняя её глава, если бы это заглавие не было испорчено Жюльеном Бенда в его на редкость плоской и предательской, предательской именно по отношению к собственному гениальному титулу, книге 1927 года; тема «предательство клерков», казавшаяся мне в оптике конца 80-х годов, к тому же сквозь специфически «советскую», более того: «ереванскую», мутную среду, еще не до конца закрытой, запечатанной, заколоченной, предстает в начале нового столетия ли, тысячелетия ли, на «месте происшествия», со всей ясностью обреченности: становление европейской науки достановилось-таки до «микрочипов», инкрустируемых в организм для ради сохранения «памяти», при том, что расслабленному потомку крестоносцев и вспоминать-то уже нечего, кроме «последнего танго в Париже».