Станция Бахмач

— Евреи, лучше не спрашивайте, — просил он их. — Я тут поразвлекся с одной гойкой, чтоб ей провалиться…

На следующий день, через несколько часов после того, как полк покинул гостеприимную деревню, со всех ржаных полей, из-за всех кустов и пригорков полетели пули.

— Ложись! — скомандовал Фрадкин. — Огонь!

Солдаты начали стрелять во все стороны. Фрадкин, укрывшись за густым деревом, обследовал местность в бинокль.

— Мы перешли границу царства Митьки Баранюка, — сказал он побледневшему политруку Лукову, который еще не нюхал настоящего пороха.

После нескольких залпов из винтовок, на которые не последовало никакого ответа от невидимого противника, Фрадкин приказал своим бойцам растянуться в цепь и двигаться с разных сторон обратно к деревне. Когда полк с выставленными штыками вошел в деревню, там все было тихо-мирно. Крестьяне стояли в поле, у амбаров и хлевов, вскапывали землю, запрягали волов.

—  Знать не знаем, ведать не ведаем, — прикидываясь дурачками, отвечали крестьяне, занятые мирным трудом. — Это в вас чужие стреляли. Наши — мирные. Все в поле.

— Вы меня этими старыми песнями не купите, братцы, я их наизусть знаю, — сказал Фрадкин и, не тратя времени, приказал солдатам выводить коров и лошадей из хлевов и стойл. — Или бандитов отдавайте, или скотину.

Крестьяне почесали в затылках и сразу же сознались:

— Они были здесь, сукины дети, были, да сбежали. Теперь ищи-свищи. Схоронились.

— Из-под земли их мне достаньте, — спокойно сказал Фрадкин, вынимая карманные часы, — даю вам четверть часа.

Через четверть часа, минута в минуту, крестьяне постарше привели пятерых помоложе, связанных веревкой.

— Это все, остальные удрали, товарищ командир, — сказали они, — теперь мы говорим чистую правду, вот те крест… Отдай нам скотину.

В тот день солдаты вырыли две могилы для двух своих однополчан, которые первыми получили пули на ржаных полях. Политрук Луков был краток в своих речах над могилами, краток в своем прощании с павшими товарищами — товарищем Чангом, китайцем, и колонистом из Моисеевки товарищем Гузиком, которых вечно будет помнить мировой пролетариат. Так же краток был и командир Фрадкин в своих приговорах пяти выданным крестьянам. Конфисковав у них лошадей и коров, он приказал отвести осужденных к первой попавшейся стенке и выдать им столько свинца, сколько они заслужили.

С этих пор пулемет больше не тащили на плечах пехотинцев, а везли на тележке, в которую была запряжена конфискованная лошадь. Остальных лошадей выдавали каждый раз передовому охранению, когда нужно было выслать вперед разведчиков. В единственную пушку, несмотря на то что к ней не было снарядов, запрягли двух волов: артиллерия должна была нагнать страху на неприятеля.

Чем дальше шел полк, тем короче становились речи политрука Лукова над могилами павших товарищей, тем меньше командир Фрадкин церемонился, ставя захваченных бандитов к стенке. За счет лошадей, конфискованных у расстрелянных, число кавалеристов в полку росло каждый день. Венгры гордились тем, что они снова в седле. Фрадкин хоть и служил в пехотном полку, но не уступал венграм в верховой езде. Он привык к лошадям с детства в колонии, где друзья давали ему ездить верхом. В слишком длинной шинели, которую он всегда надевал прохладными вечерами, в папахе, с винтовкой за спиной, Фрадкин сидел на лошади, как влитой, и осматривал окрестности в бинокль. Разведчики принесли ему известие о вооруженных отрядах Митьки, которые выступили против него. Это подтверждали и отдельные вооруженные крестьяне, которых то там, то тут ловило передовое охранение.

— Теперь начнется то, что должно было начаться, товарищ Луков, — сказал как-то Фрадкин политруку, который не отходил от него ни на шаг, как будто искал у него защиты, — и я доволен. Потому что война должна быть войной.

— Точно, война должна быть войной, — повторил политрук Луков, чтобы подбодрить себя.

* * *

Восемь дней продолжались регулярные бои между интернациональным полком под командованием Пинхаса Фрадкина и отрядами атамана Митьки Баранюка.