Станция Бахмач

Они застали Фишла Майданикера за едой. Он сидел над маленькой речкой, по которой туда-сюда плавали гуси и утки. Фишл как раз смыл с рук щетину, произнес благословение над ломтем черствого хлеба и теперь медленно, тщательно пережевывал его, предварительно посолив и натерев чесноком. Утки и гуси тянули к нему шеи, выпрашивая крошки. Щебечущие скворцы скакали у его ног. Кучер остановил лошадку у самого берега, чтобы она могла напиться после нескольких часов гонки по песчаным дорогам, и помог Коплу-шамесу вылезти из возка. Фишл не прервал трапезы и лишь удивленно уставился своими доверчивыми и добрыми овечьими глазами на людей из местечка, которых он никак не ожидал встретить на этой заброшенной дороге. Точно так же он не перестал жевать хлеб с чесноком, даже когда Копл-шамес сказал ему, что они специально приехали за ним, за Фишлом, и что вдова портного Биньомина и вся община просят его немедленно вернуться в Долинец, чтобы спасти две еврейские души, которые лежат с ножом, приставленным к горлу Ангелом Смерти.

Спокойно, без единого слова в ответ, Фишл выслушал шамеса, так же молча и спокойно воспринял все сказанное, как будто такие просьбы были для него обычным делом.

— Ну, Фишл, что скажешь? — спросил его Копл-шамес. — Весь город ждет твоего ответа.

— Ну да… — по своему обыкновению, односложно ответил Фишл и покорно забрался в телегу.

Перелицовщик помог ему втащить мешок со щетиной и, кроме того, усадил его не рядом с собой, на облучке, а на почетное место рядом с Коплом-шамесом и даже подстелил Фишлу сена, как будто вез важную персону. Фишл воспринял эти знаки почтения молча и так спокойно, словно был к ним давно привычен. Так же спокойно и молча он воспринял почтительные приветствия долинецких лавочников и лавочниц, которые вышли ему навстречу, когда он въехал на рыночную площадь. Лавочницы улыбались Фишлу, лавочники вдруг стали с ним здороваться, как будто долгожданный гость вернулся из далеких краев, а некоторые, обращаясь к нему, даже добавляли перед его именем «реб». На жен ремесленников эта неожиданная роль Фишла произвела такое впечатление, что они побежали за его повозкой, как за кибиткой цадика, благочестиво крича вслед:

— Благослови вас Бог, реб Фишл. Сперва Бог, потом вы, реб Фишл, на вас вся надежда.

Фишл спокойно, будто в своем праве, воспринимал все благословения, хвалы и знаки почтения и с молчаливой важностью поглядывал вокруг — таким его еще никто не видел. Несмотря на новое выражение достоинства, черты его красного лица оставались по-прежнему доверчивыми, добрыми и мягкими. Однако, когда возок подъехал к дому вдовы портного Биньомина, эта мягкость вдруг исчезла с его лица, и ее место заняло неожиданное и суровое упрямство.

— Я туда не пойду, — твердо, без запинки сказал Фишл, — ни за что.

Копл-шамес не поверил своим ушам.

— Фишл, что это за разговор? — спросил он в изумлении. — Пошли со мной.

— Не пойду, — стоял на своем Фишл.

Гордыня, обуявшая скупщика щетины, заставила шамеса усмехнуться в бороду. Он просто губы себе кусал от желания произнести вслух любимую поговорку про шелудивого, которого позвали в миньян, а тот и зазнался. Но шамес сдержался, чтобы решить дело по-хорошему.

— Не глупи, Фишл, пошли, — сказал он, — давай руку, и пойдем. Ступай за мной.

Фишл не дал руки и не сдвинулся с места. Копла-шамеса это начало раздражать, и он заговорил сердито, как привык разговаривать с Фишлом в синагоге, когда устраивал его на субботу.

— А ну пошли, скотина! — грубо приказал шамес. — Я ради этого за тобой и ездил.

Фишл не испугался резких слов шамеса и не сдвинулся с места.

Обыватели, видя, что у шамеса дело с Майданикером не клеится, вмешались, чтобы тоже сказать свое веское слово.

— Фишл, еврею так нельзя, — стали они поучать его, — еврей должен прощать, тем более — опасно больным… Войди к вдове и прости ее сыновей…

— Не пойду, — упрямо отвечал Фишл.

Вдова портного Биньомина выбежала в своей шали на улицу и пала перед Фишлом, как несколькими днями раньше — перед орн-койдешем. Рыдая, цепляясь руками за его грубую капоту, как недавно цеплялась за святые шелка облачения свитков и паройхес, прикладывая к губам полы его трефной одежды, она умоляла о сострадании этого кряжистого рыжебородого мужчину, умоляла его, чтобы он сжалился над ней и переступил порог ее дома.

— Дайте мне вашу руку, я ее поцелую, — униженно просила она, — только простите и войдите в мой дом.

Фишл стоял, тяжелый, неподвижный, глухой к женским мольбам.

— Бог не простит, — твердо, ясно и громко сказал он после долгого молчания.

Столпившийся вокруг народ охватил ужас от этих твердых, ясных и громких слов, которых никто не ожидал услышать из уст Майданикера. То, что ничтожный простак как равного взял себе в союзники Всевышнего и не только не желает утишить, но, напротив, укрепляет гнев Божий, вызвало страх перед ним, перед избранным Небесами. Народу вдруг показалось, что скупщик щетины может быть одним из тайных праведников, ламедвавников[72].

— Реб Фишл, будьте милосердны, — взмолились к нему.