Станция Бахмач

Помимо того что скупщик щетины омрачал субботу своим трефным запахом, он еще и разорял своего небогатого гостеприимца, объедая его как саранча. Этот низкорослый, коренастый бродячий торговец, который в своих странствиях по деревням так боялся трефного, что даже ложки горячей воды[4] не взял бы из рук деревенской бабы и целую неделю обходился хлебом, чесноком и колодезной водой, по субботам и в праздники отъедался за всю неделю, набрасываясь на чужие столы со всем аппетитом, которым Господь благословил его крепкое тело. Он не только приканчивал предназначавшуюся для гостя халу, которая была положена перед ним для благословения, но и надкусанную халу хозяина, и все куски и кусочки, которые оставались на столе. Также он вылизывал все тарелки, не оставляя — хотя бы для приличия — ни единой капли. Он, в своей погруженности в еду, не только не рассказывал никаких дорожных историй, как это делали другие гости, чтобы снискать расположение хозяев, но даже не помогал хозяину петь змирес, боясь прервать движение своих челюстей. Он перемалывал пищу медленно и очень сосредоточенно, не забывая выбирать крошки из своей густой рыжей бороды, чтобы закинуть их себе в рот. Ни один бедный хозяин не мог в одиночку прокормить этого Фишла, о котором говорили, что у него бездонное брюхо. Поэтому Коплу-шамесу приходилось делить его между двумя хозяевами: один принимал Фишла в пятницу вечером, другой — в субботу утром[5]. И шамес не позволял прихожанам расходиться по домам, пока не устраивал наперед эти две трапезы для Фишла.

— Евреи, на вечер пятницы я уже договорился, — объявлял он нараспев, словно продавал вызовы к Торе[6]. — Кто возьмет утро субботы, евреи?

Обыватели побогаче изо всех сил сдерживали смех, чтобы не оскорбить человека, который был выставлен на посмешище. Но портновские подмастерья, перелицовщики, и особенно двое братьев, Шимен и Лейви, которых прозвали «колена»[7], всякий раз устраивали в пятницу вечером настоящую травлю в святом месте, когда с бимы начинали продавать рыжебородого еврея. В нарядных, с шелковыми лацканами, коротких суконных капотах[8] в рубчик и лихо заломленных маленьких картузах с лентой, в новых бумажных воротничках и манишках, с расчесанными блестящими черными волосами и вымытыми лицами и руками, которые на всю синагогу благоухали душистым мылом, «колена», на радость всем подмастерьям, лезли вон из кожи.

— Фишеле-Шорабор[9], не съешьте миски и тарелки, — советовали они ему, — не надо, ради Бога, лопать подсвечники, дорогой Фишл…

Между тем хедерные мальчишки подпрыгивали от удовольствия как козлята. Распарившись от жара множества свечей, горевших в синагоге, расшалившись от красного вина — хазан дал им глотнуть из большого серебряного синагогального кубка, над которым делал кидуш для всей общины, — они скакали вокруг коренастого лохматого силача, как собаки, которые напали на медведя: лают на него, но боятся к нему приблизиться, чтобы он не разодрал их ударом лапы.

— Ваякел-пкуде, — окликали они Фишла, намекая на две субботы, которые приходится для него устраивать, — тазрие-мецойре…[10]

Рыжий еврей в своей будничной одежке, подпоясанной ремнем[11], не пробовал не то что пальцем тронуть насмешников, но даже сказать им хоть слово поперек. Он грузно стоял в своих изношенных сапогах, которые были ему маловаты, и таращил доверчивые и безгранично добрые овечьи глаза до тех пор, пока Копл-шамес не хлопал по столу на биме в последний раз в знак того, что все закончилось полюбовно.

— Помни же, Фишл, что сейчас ты пойдешь с реб Исроэлом-Хаимом-переплетчиком; а завтра утром, Бог даст, ты должен будешь пойти с реб Юдлом-шляпником — не перепутай ненароком, слышишь!

— Я понял, реб Копл. — Фишл с большим усилием проталкивал несколько слов сквозь волосяное забрало и спокойно шел за своим гостеприимцем, держась в нескольких шагах позади него.

Хедерные мальчишки и «колена» провожали его по синагогальному переулку, словно к хупе[12].

— Фишл, только не ешь клей, которым переплетчик склеивает книги, — наставляли они его.

Раввин, который никогда не уходил из синагоги, пока не разбирали всех субботних гостей до последнего, терпеть не мог легкомысленные шуточки, не смолкавшие за его спиной, и стыдил толпу.

— Ну что это такое, детки, фу! — твердил он, оглядываясь. — Суббота!