Станция на пути туда, где лучше

– Если к четверти четвертого я не вернусь, решат, что мне пьеса не нравится. А впрочем, спрячусь-ка я здесь еще ненадолго. – Она поймала взгляд официанта: – Принесите, пожалуйста, молодому человеку снова меню, а мне еще один капучино.

Мы посидели какое-то время; когда она уходила, я одолел половину спагетти. Разговор наш вернулся в первоначальное русло – заинтересованно-вежливое; пену с шоколадной крошкой она вычерпала ложечкой, а кофе не тронула. Я спросил, какие у нее планы после “Янг Вик”, и оказалось, что через несколько дней у нее вторая проба на роль в артхаусном фильме.

– Первую я провалила, но режиссер надо мной сжалился. Ричард ему убедительно соврал, что у меня был гастроэнтерит, – на то нам и нужны агенты. Он для меня столько делает! – А когда отыграют последний спектакль, она устроит себе передышку, съездит в Сан-Франциско, к другу-актеру, который мечтает перебраться в Лос-Анджелес и ее за собой тянет. – Прощупаю почву. Мне все кажется, я почти созрела, но что-то меня удерживает. Наверное, страшно превратиться в карикатуру. Если из меня не выйдет актрисы, здесь я смогу, на худой конец, вернуться к родителям, устроюсь букмекером или кем-нибудь там еще. А в Штатах придется или в секту вступить, или в стриптизерши податься. Страшно стать неудачницей на американский манер. Если уж проваливаться, то попроще, поскромнее. – И, махнув в воздухе ложечкой, она спросила: – А что у вас? Какие планы на жизнь?

Сторона четыре Отрицательный мир

У меня на рабочем столе, в Манхэттене, стоит табличка, подарок жены, – на подставке из розового дерева, под цвет мебели в моем кабинете, с гравировкой: “Блаженны между смертных те, чья жизнь не знала зол”. Это цитата из Софокла, на нее я наткнулся лет двадцать назад, когда разбирал мамины книги. Эти строки были аккуратно подчеркнуты карандашом, а на полях маминым почерком написано: “Да!!!” Я когда-то мечтал сделать на руке такую татуировку. Обзванивал лучшие лондонские салоны, приценивался, даже записался на свой день рождения – мне исполнялось восемнадцать, – но в назначенный день струсил. Хоть я и вкладывал в татуировку особый смысл, но понимал, что мама бы огорчилась. Татуировки она считала безвкусицей, признаком скудоумия, и пусть ее уже нет рядом, ее мнения по-прежнему не утратили надо мной власти.

Табличка оказалась самым верным решением. Девять месяцев спустя после нашего знакомства у нас с Элишей случилась близость, и с тех пор у меня вошло в привычку поглаживать татуировку на ее правом плече, простенькую и бессмысленную – крохотный пиковый туз. Она спросила, нравится ли мне. Я понимал, что татуировка эта для нее что-то значит, хоть она и отмахнулась – мол, сделала спьяну, по глупости, – и ответил: это часть тебя, а значит, она прекрасна.

– Да уж, – нахмурилась она, – брось заливать. Вижу, тебе не нравится.

И я ей рассказал про Софокла и про свою несбывшуюся мечту о татуировке. И Элиша ответила:

– По мне, так стоило бы решиться, но раз не сделал – значит, есть на то причины. – И мы заговорили о другом.

А через несколько месяцев я пришел однажды на работу и обнаружил нарядный сверток у себя в портфеле (хоть убей, не пойму, как ей удалось подобрать код к замку). Табличку сделали на заказ в салоне подарков недалеко от нашего дома. Вот такими сюрпризами радовала меня Элиша, радует и сейчас, после трех лет брака, – просто так, без повода, ничего не ожидая взамен. Теперь каждое утро я смотрю на табличку, и все вокруг обретает смысл. Это напоминание о моей нынешней жизни, спокойной и размеренной. Я смотрю на нее, когда сажусь по утрам за письменный стол, и вечером, когда собираюсь домой, полный решимости стать хоть немного лучше. Если “блаженны между смертных те, чья жизнь не знала зол”, то я надеюсь стать блаженнейшим из смертных.