Станция Переделкино: поверх заборов

Я не помню, как обращался к нему. Скорее всего, Ефим Григорьевич.

Он был одним из самых умных людей, которых я за свою жизнь встречал, — умных недоступным и, в общем-то, чуждым и моей семье, и мне самому умом.

Я бы счел его ум по-антисоветски советским или по-советски антисоветским — он рожден был не из штудирования теорий, а прямо из обстоятельств, предложенных формально (и по букве закона очень строго) всем, но, как показал опыт старшего Вайнера, не каждому.

Когда я познакомился с Жорой, Ефим Григорьевич был главным инженером фабрики спортивных товаров. Но не знаю, как Аркадию, а Жоре нравилось позиционировать себя мальчиком из бедной семьи, сыном неграмотных родителей.

Не думаю, чтобы Вайнер-старший был книгочеем (что не помешало быть книгочеем Жоре, да и Аркаша был человеком читающим, пусть и поменьше, чем младший брат). В кино ему нравились только фильмы итальянского неореализма (они напоминали ему местечко, где он рос). Но я бы сказал, что при советской власти он жил грамотнее девяносто пяти процентов грамотеев, не видевших выхода из сложившейся ситуации.

Ефим Григорьевич никакого выхода для себя и не искал, он вполне приспособился (без никакого, кстати, внутреннего пресмыкательства) к предлагаемым обстоятельствам — и норов власти изучил, как норов хищного зверя, определив для себя промысел, вынуждавший рисковать, но по-умному. Съесть себя с кашей и без соли не позволявший.

Конечно, дети, особенно мечтавший о необыкновенной судьбе Жора, слушались его далеко не во всем — смотрели иногда на отца с высоты полученного по его же настоянию образования. Тем не менее главным правилам своего участия в жизни, заложенным в них с детства, они следовали всегда — Жора с большими отклонениями, Аркадий с меньшими.

В положении Ефима Григорьевича афишировать хоть какой-либо излишек не следовало.

Машины и у Аркадия, и у Жоры были, сколько я их помню, — и вряд ли по тем своим заработкам они смогли бы купить их без помощи отца, который сам машины не имел, хотя слышал я, что возил он во время войны какого-то генерала, водительские права у него, конечно, были.

Ефим Григорьевич считал, вероятно, что машина — не роскошь, она организует человека.

Вспомнил сейчас встречу с Ефимом Григорьевичем на “зебре” перехода между магазином “Консервы”, я с той стороны шел, и тогда существовавшим кинотеатром повторного фильма.

…На месте бывшего кинотеатра теперь театр Марка Розовского.

Жора рассказывал, как еще студентами университета они с Марком отдыхали с девушками у Жоры дома — комнаты в той коммунальной квартире на нынешней Поварской были метров по шестьдесят (и жильцы из своих комнат поминутно не выходили — я, множество раз у Жоры гостивший, свою будущую — первую — жену, в той же квартире жившую, никогда там не встречал).

И вдруг Жора натренированным ухом услышал, что дверь (не к ним в комнату, а в общий коридор) открывает своим ключом именно Ефим Григорьевич.

Отец, однако, свернул на общую (опять же) кухню — поджарить принесенный хлеб и вскипятить заодно молоко.

И пока он производил кулинарные действия, молодые люди успели одеться и заправить койки — родительское ложе составляли две двуспальные кровати, а Жорина (тоже двуспальная) кровать стояла в углу на расстоянии метров тридцати — неплохие по тем временам условия для досуга с дамами.

Кроме того, Марик схватил со стола свежий номер журнала “Юность” (по-моему, он тогда и служил в юмористическом отделе “Юности”) и начал читать опубликованное там стихотворение с выражением, выдающим будущего народного артиста России.

Жалко, что не присутствовала при этом мама Жоры Фаина Яковлевна. Взглянув на слушавших чтение Розовского девушек, она легко поверила бы, что те могли бы приготовить Марику и Жоре чай.

…Мы поговорили тогда с Ефимом Григорьевичем на середине мостовой — точнее, обменялись на ходу шутками, что заняло полминуты. Однако, дойдя до дому, он поделился с Жорой впечатлениями о нашей встрече — сказал, что видел Сашу Нилина, подчеркнув: “Он тоже не в шелка одет”. Видимо, у Вайнеров я считался мальчиком из обеспеченной семьи. И отец педагогически дал Жоре понять, что, раз сын писателя одет скромно, нечего и ему, сыну обыкновенного инженера, особо пижонить.

Жора не скрывал, что Миша Ардов имел на него эстетическое влияние.

Через много лет — уже на Аэропорте — он рассказывал мне, как поражен был, когда Миша сказал ему про “золотых девок” вокруг главного фонтана ВДНХ, что это чудовищная пошлость. Тогдашний Жора, по его же словам, не мог себе вообразить ничего красивее.

И все же дальнейшие успехи Жоры на писательском поприще я хотя бы отчасти рискнул объяснить верностью его этим “девкам”: он согласился с Мишей на словах, но из души не смог выбросить золотых изваяний.

8