Станция Переделкино: поверх заборов

Соавтор мой съездил в Москву — и вернулся с новой идеей. Он в хороших отношениях с известным режиссером Владимиром Наумовым — и тот не против сделать у себя в объединении на Мосфильме картину про академика Сахарова.

Мы встречаемся с Наумовым и редактором объединения, известным киноведом Верой Шитовой. Наумов фантазирует возможный сценарий — фильм он предполагает игровой, но с моментами вкрапления живого Сахарова. Я, как всегда, удивляюсь элементарности мышления известных людей. Но ничего не говорю — лишнего я наговорил на несколько жизней вперед. И потом, сама идея фильма про опального академика мне нравится.

Загвоздка в том, говорят Шитова с Наумовым, что познакомиться с академиком непросто — немногих он принимает.

Я изображаю человека того круга, где не может быть подобного рода проблем: говорю, что позвоню Лидии Корнеевне Чуковской, и она уж как-нибудь с академиком сведет. Имя Лидии Корнеевны производит на присутствующих впечатление — и мои акции возрастают, соавтор мною гордится.

Но дома я спохватываюсь, что самостоятельного знакомства у меня с Лидой нет. Правда, книгу свою “Записки об Анне Ахматовой”, выпущенную за границей, она моей матушке с дарственной надписью прислала, что было актом доверия: изданные за границей книжки приравнивались к самиздату.

Все же я подумал, что лучше все же обратиться за протекцией к братьям Ардовым — они для Лидии Корнеевны люди из дома, где останавливалась Ахматова.

Боря Ардов звонит Лидессе (как из подражания Ахматовой зовут на Ордынке Лидию Корнеевну), та говорит, что, конечно же, Сашу Нилина примет.

Приезжаю в квартиру на улицу Горького, из окна которой летом сорок пятого смотрел на танки, занятые в параде Победы.

Лидии Корнеевне восемьдесят. Но выглядит она как выглядят люди, достигшие наконец успеха: есть в ней внутреннее свечение, седина кажется нарядной.

Лидия Корнеевна говорит, что Андрею Дмитриевичу, если мне нужно, позвонит. Правда, Елена Георгиевна (Боннэр) держится не так, как во времена, когда они с Люшей посылали в Горький клюкву (или какую-то другую ягоду, не расслышал). Но какая разница — это их дело, как держаться со старыми друзьями по возвращении в Москву.

Но зачем — она говорит мне “ты”, что придает нашей исторической встрече домашность, — зачем тебе Сахаров, если ты хочешь делать кино? Ей, Лидии Корнеевне, недавно делал операцию на глазах офтальмолог Федоров — вот, по ее мнению, персонаж для фильма. Я догадываюсь, что из-за плохого зрения Лида смотрела кино лет сорок назад — и предложение мне кажется трогательным. Я говорю, что про Федорова снимут фильм и без меня. И возвращаю ее к Сахарову.

Лида мою просьбу выполняет — предупреждает Сахарова о предстоящем звонке. Звоню. Трубку берет Боннэр — я ссылаюсь на Лидию Корнеевну, и она тут же передает трубку Сахарову.

Я излагаю академику замысел фильма о нем. Он с удивившим меня смешком говорит, что не очень верит в санкцию верхов на такой фильм: “Награды мне еще не возвращены”. Договариваемся созвониться вновь — теперь я знаком с академиком Сахаровым. Фраза про награды меня сначала чуть коробит — зачем ему награды. Но я уже настраиваюсь на фильм — и внушаю себе, что награды не самому Сахарову нужны, а всему диссидентскому движению — как аргумент в полемике с властями.

И я бы позвонил наверняка Сахарову еще раз, если бы не встретил во дворе Лешу Симонова. Он рассказал, что ему звонила Люся (он так называет Боннэр) и спрашивала про меня, из какой я семьи. И Леша дал мне (и моей семье) наилучшую аттестацию.

Мне вдруг расхотелось делать картину про Сахарова. И ни Сахарову, ни Наумову я больше не позвонил.

Солженицына я — второй раз в жизни — увидел на похоронах Лидии Корнеевны.

А первый — на Ордынке, когда он пришел к Ахматовой в провинциально, по-учительски сидевшей на нем фетровой шляпе.

В морозный февральский день похорон Александр Исаевич был в барской дубленке — и уж как-то очень монументален, когда стоял у ворот дачи Чуковских.

Я вспомнил фотографию, где снят он был перед окном комнаты Жени — не в ней ли он жил, когда сначала Корней Иванович, а затем Лидия Корнеевна давали ему здесь приют.

У нас в Переделкине сейчас уже три музея (или даже четыре, если считать галерею Евтушенко, он, правда, жив, дай ему Бог здоровья).

Рядом с домом, где я временно живу (а разве все мы не живем временно?), — музей Окуджавы на даче № 11.

В самой даче, когда она еще не была музеем и Окуджава в ней еще не жил, я бывал у переехавших сюда моих соседей по улице Тренева — Петровых. Петровых, кроме Евгения Петровича, в литературе, со “Стульями” и “Теленком”, больше нет — братья выступали под своей настоящей фамилией, Катаевы. Но для меня они пожизненно Петровы, а дом их остался на нашей бывшей улице.

С Окуджавой я знаком не был.

Помню, как жили мы с ним одновременно в зимних Дубултах, в девятом корпусе.

Юрий Любимов любил вспоминать, как гастролировала Таганка, в Набережных Челнах, кажется, — и записи песен Высоцкого крутились в каждом окне улицы, по которой шел сам Высоцкий, как победивший гладиатор.