Станция Переделкино: поверх заборов

В частности, я рассказал Лидии Николаевне, какое сильное — эротическое — впечатление произвел на меня году в пятидесятом или пятьдесят первом (напомню, что я сорокового года рождения) фильм “Серебристая пыль”, где Лидия Николаевна играла иностранную (фильм и был из иностранной жизни) проститутку (но с какими-то благородными намерениями вроде борьбы против империалистов за мир).

В одном из эпизодов у проститутки чуть сдвигается в районе декольте кофточка — и виден, к чему я клонил в рассказе-воспоминании, кусочек бюста.

“Эх, — вздохнула Лидия Николаевна (мы пили уже вторую бутылку шампанского, и звезда называла меня по имени), — эх, Саша, видели бы вы тогда весь бюст”.

Я понимаю, что сюжет требует поворота, при котором бы сбылась детская мечта — и я увидел-таки бюст Лидии Николаевны (пусть и в редакции тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года).

Но этого не было. Часа в четыре я проводил Лидию Николаевну до ее номера, поцеловал ей руку (а она меня в лоб) — и пошел к себе спать до вызова Москвой своего специального корреспондента.

Вскоре после “Белорусского вокзала” я встретил Андрея в ресторане Дома кино; вернее, мы увидели друг друга издали, из-за своих столиков (он сидел с Маргаритой Тереховой и с кем-то еще, кого в лицо я не знал) — и сделали по нескольку шагов навстречу друг другу — поздороваться и что-нибудь сказать после того, как не виделись года два или три, наверное. Мне показалось, что он ждет похвал фильму (дальнейшим поведением Андрея это не подтвердилось), — и захотелось из чувства противоречия сказать про тенденцию “Белорусского вокзала”, что она, мол, мне чужда. Паровоз этот в конце с портретом Сталина… Комизм ситуации заключался в том, что пришел я в ресторан с внучкой Сталина — Надеждой. Не знаю, заметил ли это Андрей, но к моим замечаниям отнесся снисходительно и сказал, что для него главное, чтобы фильм понравился папе (моему папе, Павлу Филипповичу).

Вообще-то, абстрагируясь от настроений того вечера, не считаю себя стойким хулителем “Белорусского вокзала” — порой, когда я смотрел его в День Победы, что-то и нравилось, трогало меня в картине Андрея Смирнова — мы же с ним люди одного поколения, сходного воспитания. Другое дело, что мне фильм казался снятым как-то аляповато, не в настоящую силу оператора Лебешева, снявшего затем замечательные картины.

Правда, не исключаю, что фильм (сознательно — бессознательно) снят в эстетике наших детских воспоминаний о кино про войну.

Грустно бывает, когда, сняв свой самый знаменитый фильм, режиссер в последующих работах до него не дотягивается.

Но с Андреем все случилось по-другому — и дальше он снимал все лучше и лучше. Мне больше всего почему-то понравилась картина, которую Андрей считал вконец испорченной поправками (и ушел после нее на много лет из режиссеров), — про архитекторов, “Верой и правдой”; я всегда смотрю, когда повторяют ее по телевизору.

К сожалению, я так и не увидел фильма Сергея Юрского “Чернов/Chernov” — повесть читал, а картину так и не посмотрел — Андрей сыграл в ней главную роль. Говорили, что это было очень точным попаданием.

Не знаю, видел ли я все фильмы с участием Андрея-артиста, но до “Елены” Звягинцева мне казалось, что в кино используют очень выигрышный его типаж. А в “Елене” видно, конечно, что он — без дураков хороший артист.

Виргиния Генриховна сетовала: “Сережу забыли… Все Шукшин, Шукшин…”

Шукшин, конечно, был тут ни при чем — он проходил по другой художественной (и только художественной, сугубо художественной) номенклатуре.

Но Виргиния Генриховна верно почувствовала, что с уходом Сергея Сергеевича что-то в отношении к нему неуловимо изменилось.

Можно предположить, что и при жизни Сергея Сергеевича к середине семидесятых что-то неуловимо менялось в отношении к нему — тезис Пастернака начал подтверждаться: превращение в литературного генерала или министра не проходит для писательской психики бесследно. Смирнов, как совестливый человек, не мог не чувствовать, в какой тупик он будет загнан властью — и своей (по сути, достаточно ограниченной возможности творить добрые дела), и той, что над ним (безграничной, в общем-то).

Обратного пути из власти не бывает — это всегда крушение и удар все по той же травмированной властью психике.

И кураж для дальнейшей литературной работы был не так уже велик, каким был, когда входил писатель в известность и завидную должность.

Но, пока Сергей Сергеевич был жив, все заслонялось производимым им по-прежнему впечатлением — и уловить, что изменилось, вряд ли было возможно.

Когда писатель очень уж у всех на виду, он иногда подпирает свои книги активностью (влиятельностью) своего участия в общественной жизни.

После его ухода книги ждет в лучшем случае новое прочтение (и более, может быть, придирчивое, чем при жизни автора) — а в худшем — забвение, если, конечно, сложившаяся о писателе при жизни легенда каким-либо образом не продолжится.