Станция Переделкино: поверх заборов

Борису тоже предстояла долгая биография любимца женщин, но в ту минуту от вида таких хорошеньких и нарядных девочек он до того растерялся, что и чай не смог пить, а если какая-нибудь из девочек начинала говорить, тянулся к ней навстречу, но сам ничего произнести не мог (и это Боря, знавший и анекдотов никак не меньше старшего брата Миши и кокетничать умевший с женщинами лучше самих женщин, на что сразу обратила внимание Инна Гулая, когда впервые его увидела).

Но не могла же — не то было время (сейчас-то все могло быть) — мужская жизнь Андрея Кучаева начаться с одной из этих хорошеньких и нарядных девочек?

К сексуальной жизни приобщил его Миша Ардов.

Напомню, что они с Жорой были старше нас на три и на два года. И жили они несколько иной, чем мы, жизнью.

Мы возвращались с Борей после вечерних занятий в школе-студии на Ордынку (я жил рядом, но прежде, чем идти домой, заглядывал обязательно на Ордынку — это было как ритуал) — и в комнате, отведенной Боре и Мише (а случись, что родители отсутствовали, то и в столовой, самой большой комнате квартиры Ардовых), заставали Мишу, Жору и двух крашеных блондинок с яркими губами. Пили они не чай, как у Андрея, а “Старку”.

Боря мне завистливо шептал: “Они как нэпманы”.

Мама Жоры и Аркадия, добрая и гостеприимная, красивая в недавнем (а нам-то казалось — давнем) прошлом женщина Фаина Яковлевна обычно удивлялась: “Ну зачем вам обязательно эти водка, коньяк? Купили бы пирожных, конфет. Девушки приготовили бы вам чай — пили бы чай и разговаривали”. Она, вероятно, воображала наших приятельниц вроде тех поразивших Борю девочек, что гостили (и действительно пили чай с конфетами) у Андрея на Гоголевском.

Посмотрела бы на блондинок, отдыхавших в обществе ее сына и Миши Ардова!

Но, видно, судьба была начинать с тех блондинок.

Шли мы как-то втроем — Жора, Миша и я — по той стороне улицы Горького, где телеграф, мимо облицованного мрамором, отобранным у немцев, не сумевших взять Москву, дома, на стене которого сейчас мемориальная доска Гене Шпаликову.

Навстречу бросился знакомый Жоре юноша (долго помнил его прозвище, а теперь забыл, но не суть важно).

Запыхавшись, он сообщил, что с ним Таня-головастик. Жора сказал ему: “Ты таким тоном это говоришь, будто с тобой по крайней мере сэр Энтони Иден” (Энтони Иден был тогда то ли министром иностранных дел, то ли премьер-министром Великобритании и, кроме того, считался лондонским денди).

Вместе с этим юношей и Таней-головастиком мы явились на Ордынку.

Таня-головастик, взглянув на висевшие у Ардовых в столовой рисунки Фалька и Тышлера, впервые с момента встречи на улице Горького раскрыла рот — и произнесла: “Я вас всех ненавижу, художников-абстракционистов”.

Тем не менее, когда откуда-то из загорода приехал слегка выпивший Боря, старшие товарищи решили премировать его Таней. Головастик отнеслась к нему благосклонно, не подозревая, как сам хорошо рисующий Боря почитает Фалька и Тышлера.

Точно таким же образом на одном из домашних гуляний под водительством Жоры с Мишей премирован был Ирой Кучаев — Миша еще размышлял, кого правильнее премировать, Борю или Андрея? И остановил свой выбор на Андрее как менее искушенном.

А уж дальше Андрей действовал сам — и оказался учеником, превзошедшим учителей, чему способствовала и красота Андрея, и подвешенный язык, и прочее, прочее, прочее.

Существенным минусом, однако, не для любви, но для общежития, становилось неумение Кучаева пить; каждому из нас в те времена случалось скандально напиваться, но это все же бывали одноразовые акции, а не, как у Андрея, систематические — не бывало гулянья, чтобы он чего-нибудь не отчебучил. От больших неприятностей его спасало лишь везение или трезвые товарищи.

Уже во взрослой его жизни на члена Союза писателей Андрея Леонидовича Кучаева по месту работы (то есть в писательское министерство, он к тому времени был уже свободным художником) пришли извещения, присланные вытрезвителями двух городов — Ростова и Москвы. В министерстве решили сначала, что это розыгрыш — не может писатель в течение двух суток побывать в двух вытрезвителях из разных городов. Но плохо они знали Андрея Леонидовича.

Кучаев стал членом писательского союза одновременно с Вайнерами, в самом начале семидесятых. И относительно (все тогда происходило медленно, только жизнь прошла, не успеешь оглянуться) скоро сделался тем писателем, которым выезд в буржуазный зарубеж не возбраняется, если едет он туда туристом.

И в составе писательской туристической группы Андрей поехал в Италию.

Не помню, на ком он тогда был женат (после Гали Соколовой), а дружил ближе всех с драматургом Александром Мишариным. Максим Шостакович жил в ту пору в Америке, Миша Ардов стал деревенским священником, Боря Кучаева недолюбливал (о чем Андрей вряд ли догадывался), со мной он на то время как-то разошелся (не звонил, не появлялся).

В Италию он поехал вместе с Мишариным (в моем повествовании еще, кажется, не появлявшимся).

Мишарин был сценаристом Тарковского на фильме “Зеркало”.