Станция Переделкино: поверх заборов

Редактор посетовал, что руководство отделом науки отнимает у Голованова время для творческой работы, вынужденные паузы в которой обедняют журнал, лишая читателя удовольствия чаще читать статьи и очерки Ярослава Кирилловича.

Он предложил Голованову график занятий в журнале, позволяющий не ходить ежедневно на службу, а жить журналистско-писательской жизнью на даче, посещая редакцию только в дни летучек (ну и дней выплаты жалованья, что само собою разумелось).

И Голованов стал жить почти безвылазно на даче. А вскоре и я, законфликтовав с редактором, взял (по его настоянию) двухнедельный отпуск — и обосновался напротив дачи Голованова в ДТ.

Слава не знал о моих неприятностях — и навестил меня как начальника. Но пришел сильно (непривычно для меня) выпив — и заговорил со мной о том, о чем трезвый вряд ли бы заговорил.

Я похвалил его за статью, опубликованную не в “Обозревателе”, а в “Комсомолке” (ему такие вылазки за околицу не запрещались). Он сказал, что справился по своему кондуиту — и эта статья оказалась для него тысяча пятисотой. “И что, — меланхолически продолжил мой сослуживец, — скажут, что я хороший журналист? Я и сам знаю, что хороший. Но мне важнее сейчас моя пьеса — сочинил уже первый акт, читал Мише Рощину, думаю над высказанными им как драматургом замечаниями…”

Ничего он мне в тот приход не сказал особенного, но мне запомнилось состояние человека, въехавшего уже в свое седьмое десятилетие, достигшего в профессии высокого потолка долгим трудом — и все равно готового сделать ставку на то, другое, что до сих пор не принесло ему успеха, равного успехам журналиста, — на литературу (не назовешь же записки Голованова попыткой писательства; он претендовал на литературу — представительство в писательском союзе как автора многих книг Славу ни в коей мере не устраивало).

Свои записки, выдержки из многолетних дневников, он декларировал как “Записки вашего современника”, а я прочел в них об усталом рабе — “Давно, усталый раб, замыслил я побег”.

Я вспомнил об ушедшем Голованове, когда смотрел фильм Германа-младшего “Бумажный солдат” про врача космонавтов. Двое гоняют среди луж на велосипедах вокруг стога сена — под двумя парнями подразумевались Гагарин с Титовым.

Я думал о том, что том-кирпич — добротная работа Голованова о конструкторе Королеве — весомее, на первый взгляд, домыслов и догадок людей, возможно, и более смело одаренных, но свидетелями наших времен по малолетству не ставших. Сейчас, однако, и меня самого увлекает взгляд на знакомые всем факты через линзу самостоятельно осмысленного, а не только зорко наблюденного — и с опасной притом близости, часто лишающей нас долготы размышлений.

Журналист Голованов (с благословления Королева, жаждавшего космонавта с литературным даром) и сам ведь собирался в космос, судьба пообещала ему стать первым космонавтом-газетчиком, тоже своего рода журналистским Гагариным.

Но от затеи остался лишь снимок на стене дачного кабинета, где первый в своем цехе состоявшийся стоит рядом с несостоявшимся из того цеха, что призван был сделать первого состоявшегося космонавта человеком на все времена.

Про Галлая я впервые прочел у журналиста, пожалуй, превосходившего в литературном отношении Славу, — у Анатолия Аграновского. Но мысли о последней ночи Марка Лазаревича при погашенном электричестве волнуют меня больше.

Я не испытывал самолетов, не летал в космос.

Но такие ночи мне легче вообразить.

Космос для немногих, а ночи такие — для всех.

Журналисты умеют писать — владеют профессией ежедневно, газета выходит каждый день.

А профессия писателя — существует ли она?

Писать он вынужден учиться постоянно — и бывают дни (а то и годы), когда пишущий чувствует, что ничего не умеет — и вряд ли сочинит хотя бы еще одну строчку.

Но из писательского неумения (у журналиста нет на него права), откровенности писательского незнания и происходит — не у всех, конечно, не у всех (у тех обычно, кто откровеннее в осознании своего незнания) — открытие той немыслимой простоты, которую наш переделкинский сосед сопоставил с ересью.

Голованов не пропускал собраний и летучек в редакции.

И после того разговора в Переделкине он удивлял меня тем, что вообще появлялся в журнале, и тем, как держался он с нашим редакционным людом и начальством.

Мне он казался во власти какой-то давней инерции, от которой, несомненно, избавлялся, занимаясь своими “Записками”, но в нее же и возвращался, словно соскучился по суете сует.

Наш спонсор — компания “Микродин” содержал и баскетбольный клуб “Динамо” — будущий тверской губернатор увлекался баскетболом.

Бюрократические службы клуба размещались на четвертом этаже, а наша редакция — на пятом.

В пору еще остававшегося у меня влияния разговаривал я в кабинете с нашим главным, как старший с младшим, о том, что если мы с ним (я еще так и говорил — “мы с ним”) не наладим дел в журнале, журнал закроют, а нас двоих за былые заслуги перед спортом переведут работать в пресс-центр “Динамо”.