Станция Переделкино: поверх заборов

Правда, Фадеев (он был на год старше Авдеенко) и лет на двадцать раньше, чем Авдеенко (правда, он и прожил меньше, чем его одноклассник, почти на те же двадцать лет), решил от экспериментов за автомобильной баранкой отказаться. Когда летом восемьдесят второго года я гостил у него в Жуковке, Шуня, если предстояла ему поездка с дачи в город, за день до нее от вина вообще воздерживался.

Авдеенко и в начале нового века примеру Фадеева не следовал, но некоторым тревожным симптомам именно мне выпало быть свидетелем уже в середине девяностых годов минувшего века.

7

Мы, как обычно, ехали с похорон, но еще на машине.

На поминках старика Габриловича Авдеенко подошел ко мне — мы сидели на разных концах ресторана Дома кино — и напомнил, что сегодня девятое декабря, день, когда мы отмечаем годовщину смерти Александра Моисеевича Марьямова, и надо бы нам часа через два двинуться на Аэропорт.

Похороны Евгения Иосифовича пришлись на такой скучно-счастливый период, когда я мог с совершенно ненужной в общежитии проникающей трезвостью взглянуть вокруг себя — и на ближайших друзей в частности.

Как заведомо трезвому (с повышенным, значит, чувством ответственности) сын покойного Леша (через год и он неожиданно умрет — не от старости, а от не прерванной вовремя молодости, позволим себе так изящно назвать запой) дал мне важнейшее поручение поставить себе под ноги ящик с водкой. Если водки на поминальных столах будет не хватать, ко мне подойдет официантка Карина, и я добавлю ей бутылок десять-пятнадцать, столько, в общем, сколько скажет; а не подойдет — заберем весь ящик к Лешке на квартиру, тогда и на девятый день еще останется).

Я сказал Авдеенко, что к Марьямову мы, конечно же, отсюда поедем, но при условии, что за оставшиеся полчаса он больше двух рюмок не выпьет, а то слышал со своего места, какую околесицу он нес, когда выступал.

Я, конечно, знал, что поедем мы в любом случае, но обратил внимание своего друга, что процесс опьянения уже пошел.

Кто бывал в Доме кино, наверное, заметил, что движение по Брестской (параллельной улице Горького) улице одностороннее. Левый, если ехать от фасада Дома кино, поворот исключен.

Я, не садившийся за руль с отрочества, об этом помнил, а великий шофер Авдеенко, увлеченный новыми мыслями про старика Габриловича, вероятно, забыл. И удивился матерной триаде встречного, уже половину улицы проехав по дороге к площади перед Белорусским вокзалом.

Дальше мы долго стояли в пробке. Я тактично молчал, полагая, что водитель Авдеенко потрясен случившейся промашкой.

Но после продолжительного молчания он обратился вдруг ко мне с вопросом: “Слонтик (он всегда называл меня именем, придуманным Галей Брежневой), а почему мы совершенно не…” Он использовал, естественно, сленговый термин, глагол в настоящем времени, — я понял, что волнует его вовсе не исполнение супружеских обязанностей или чувство вины перед подругами (иногда врывающимися в режим семейной жизни) за недостаточность отведенного им личного времени.

Он сожалел о другом.

Машина, управляемая нетрезвым водителем, под влиянием выпитого на прощании со стариком, широко шагнувшим в десятый десяток, превратилась в машину времени, откатившую нас в годы, когда разветвленность личной жизни, как недавно выразился один ставший высоконравственным поэт, предполагала безграничный секс (хотя в те наши времена мы никогда и не употребляли слова “секс”, предпочитая выражения поэнергичнее, что соответствовало тогдашней энергии организма).

Но пробка на площади перед Белорусским вокзалом рассосалась наконец — и мы вернулись к реальности. Надо было ехать дальше.

Мы выбрались на Ленинградский проспект — и теперь Авдеенко считал, что мы едем на дачу — в Переделкино, куда вообще-то ведет Кутузовский.

Доехали. Но не до Переделкина (куда почему-то рвался Авдеенко, сам же все поминки державший в голове, что мы непременно должны успеть на годовщину Александра Моисеевича), а до дома около метро “Аэропорт”, где жил Марьямов.

Некоторое время Авдеенко посидел за столом, добавил рюмки две — и уложен был в бывшем кабинете Марьямова-старшего.

Он лег с уверенностью, что доехал-таки до Переделкина — и спросил: “А где Лариса?” Я пошутил, что Лариса от него ушла.

Лариса — жена Авдеенко, прекрасная дама с бесконечным, по традиции русских женщин, терпением никуда, конечно, не ушла бы. Мой друг мог не беспокоиться. Да он и не беспокоился — заснул, не дослушав шутки.

…Разбитую после похорон Славы Голованова машину ремонтировать никто не взялся. Купили у Эмиля Кио подержанный “мерседес” синего цвета — и от фокусов за рулем в нетрезвом виде пришлось навсегда отказаться.

С похорон Игоря Кио — точнее, с поминок в ресторане нового (вместо сгоревшего) Дома актера на Арбате — мы возвращались на электричке.

Мой друг, освобожденный теперь на представительские дни от управления машиной, ни в чем себе за столом не отказывал — и не соглашался покинуть ресторан до момента, когда начал называть Игорьком (именем покойного) остававшегося в живых Эмиля.