Стар и млад

В гораздо большей степени и самым непосредственным образом в течение многих лет служил мне примером литературный и человеческий опыт другого нашего писателя, недавно ушедшего от нас Ивана Сергеевича Соколова-Микитова. Литературный соратник Горького, Бунина, Куприна, Ремизова, овн прожил завидно долгую жизнь, но мало кто его видел, особенно в последние два десятилетия. У него будто и не было жизни, судьбы, отдельной от его книг — страннических, подвижнических, лесных или морских, средне-русских или северных, всегда пронизанных, освещенных, согретых глубоко личным, родственным отношением ко всему живому, дающему жизнь, будь то земля, вода, лес, поле, зверь, птица, лик человеческий или душа, характер, обычай народный, история, слово.

Мне посчастливилось отыскать Ивана Сергеевича — не книжного, а живого — вначале в его ленинградской квартире: широкоплечего, бравого, с окладистой бородою и капитанской трубочкой в зубах, а позже в Карачарове на Волге, уже незрячего, в черной шапочке, по-зимнему убеленного старца. Склонившись к диктофону, Иван Сергеевич рассказывал — из памяти — сюжеты своей огромной, остросюжетной судьбы. Записывающую машинку он называл «домашним шпионом».

Долгие неторопливые беседы с этим человеком, донесшим до наших дней не только память о своих великих современниках, но и самый дух — бестрепетный, бескомпромиссный — традиции русской классической литературы, значили для меня, быть может, не меньше, чем весь пройденный до того курс литучебы. В заросшем, одичавшем и прекрасном своей одичалостью саду возле карачаровского домика Соколова-Микитова, на берегу летней Волги, я записывал то, что мне говорил дедушка русской литературы, а также и то, что я думал, вслушиваясь в необыкновенно глубокий, богатый оттенками его голос, что видел, вглядываясь в заволжскую синеву.

...Когда я нес на плече, по узеньким лесенкам, с двенадцатого этажа московского дома на улице Мира, гроб с телом Ивана Сергеевича Соколова-Микитова (в последние годы он жил в Москве), ноша была легка, но память о ней, телесная память, до сих пор остается в моем костяке — вес утраты. И что больше всего поразило меня, когда мы спустились на землю, выехали со двора на проспект, — дом напротив, в боковой улочке. Из этого дома несколько месяцев назад ушел навсегда в иные миры Василий Шукшин.

Два русских писателя разных поколений, но одинаковой закваски жили друг против друга в большой серокаменной Москве и не знали про это, ни разу не повидались при жизни...

Но вернемся к живым...

С Иваном Сергеевичем меня познакомил художник Курдов. Талантливый, страстный рассказчик, Курдов обладает даром тончайшей словесной интерпретации художнического, красочного видения мира. Это общее свойство таланта, надо думать, и сблизило в свое время живописца Курдова с художником слова Соколовым-Микитовым. И еще энциклопедическая образованность, такая высота культурного потолка, когда потолка словно и не существует, такой уровень профессионализма, когда формотворчество становится незаметным, а содержание самоценным; беспредельная вера в реализм как единственный метод постижения высшей художественной ценности — жизненной правды; неприятие суеты в искусстве и около, трансформация самого быта в творческую среду. И — крестьянское, мужицкое отношение к работе: каждый день, если даже и засиделись накануне заполночь, и голова тяжеленька, встать рано утром и поскорее к этюднику, в рабочему столу, а ежели нет стола, и так будет ладно. Начать работу и не бросать ее, покуда не притупилось внимание.

Однажды мы с Валентином Ивановичем Курдовым странствовали по Карелии, Курдов писал этюды для иллюстраций к карельскому эпосу «Калевала». Как-то в пасмурный комариный денек, в деревне Вок-Наволок на берегу озера Куйто, он по обыкновению работал на натуре. В одной руке держал кисть, другой оборонялся от комаров. Я укрылся в избе, и хозяйка-старушка выспрашивала меня, глядя в окно: «Чего мужик-то размахался? Чего он делает? Чего в избу не идет» — «Это художник, бабушка. Он работает, пишет картину». Бабушка недоверчиво, но и сочувственно покачала головой...

Из Карелии я привез сюжет повести «Тридцать лет спустя», сначала промерил его ногами, потом написал — по сюжету — повесть; главный ее герой оказался похожим на моего старшего товарища по странствиям, художника. Прототип не обиделся — редкий случай в практике прозаика, пишущего близко к натуре, в жанре хотя и художественном, но документальном. Прототипы обидчивы, особенно подозрительны, въедливы их жены, с этим нужно считаться...