Стар и млад

...Завтра они уходят, каюры и Гриша. Надо везти в Алыгджер вьюки с камнями. Надо отправить по почте шлифы в Ленинград, в институт, чтобы их обработали к возвращению партии. Надо купить провиант и вернуться сюда, в этот лагерь, в сгоревшую тайгу. Километры не считаны. Сотня-то будет. Сотня туда, сотня оттуда…

2

Утро прохладное, крепкое. Пахнет гарью, болотным багульным настоем. Симочка спит с краю у стенки палатки. Спит Валерий. Васи и Чукина нет. Слышатся их голоса у ручья.

— Мне надо в Иркутск ехать, в институт поступать, — пришепетывая, бормочет Вася. — Обещ-щали до августа... А тут вообщ-ще навряд ли когда вернеш-шься.

— Врешь, — говорит ему Чукин. — Тебе было известно, что работать надо до октября. Ведь тебя же предупреждали. Ты ведь взрослый человек.

Вася не спорит, но снова шипит:

— Ш-што ж работать? Обещ-щали девяносто рублей, а теперь уж-ж только семьдесят пять...

— Ах ты, подлец, — слышит Гриша отчетливый чукинский голос. — Ты еще мне нагло врешь в глаза. Много ли ты наработал? Прекратить сейчас же нытье! Никуда ты не уйдешь отсюда, пока не кончится сезон. Здесь не туристский поход и не юннатский кружок. И ты брось мне свои замашки. Струсил — значит, крепись.

Вася опять зашипел, но потише.

Чукин влезает в палатку.

— Ну и Васька, — злорадствует Гриша. —Что, сбежать захотел? По-моему, он жидковат...

— Он просто мальчишка, — холодно сказал Чукин. — Мальчишка, и больше ничего. Ему будет полезно хлебнуть геологической жизни. Может быть, он что-нибудь поймет. И вам тоже, кстати...

Гриша умолк, осекся, полез в аптечку, заклеивает пластырем сбитые ноги. Проснулся Валерий, наклеил на пальцы пару заплаток. Симочка тоже наклеила.

— Григорий Петрович, — вежливо обратился к Грише Валерий. Он ко всем обращается вежливо, на «вы». — Купите, пожалуйста, мне и Симе в Алыгджере новые сапоги и носки, по возможности, конечно, шерстяные.

— Ладно... — согласился Григорий.

Он в это утро согласен на все. Он уходит — из горелого леса, от мошки, от изболевших лишайных деревьев, от скорбно заломленных сучьев. Он уходит с края света ближе к его сердцевине, в село Алыгджер, столицу страны Тофоларии. Алыгджер кажется ему отсюда ничуть не меньше других столиц.

...Славное утро. Все оно спрыснуто росой, стынет, дрожит и лучится. Григорий видит, как дальше, дальше к вершинам уходит Василий. Никуда ему не уйти. А он, Григорий, уйдет. До чего же хорошее утро!

Вызвякивают колокольцами олени. Попыхивает бледный дневной костерок. Варится медвежатина, жесткое серое мясо. Теперь-то оно помягчало: третий день на жаре, а вначале его не сгрызть было зубами. Медведь глупый попался и молодой. Влез от собак на лесину и сидел там, кругло выставив зад. Иван в азарте трижды стрелял, а свалил зверя Сергей, даже с седла не слез, угодил прямо в сердце.

Сергей — прекрасный стрелок, только охотиться он не любит. А уж если убьет кабаргу — уносит ее в свою палатку и долго там держит, куражится, не дает в общий котел.

Иван не такой добычливый, как Сергей, но рыбачит и охотничает со страстью, каждую свободную минуту.

Изловленным хариусом, подстреленным рябчиком потчует всех.

...Медвежье мясо пришлось очень кстати: им можно прокормиться, пока вернется караван из Алыгджера. Вот только соли почти совсем не осталось: оленям скормили. И сахару мало — дней на пять, и круп...

— Григорий Петрович, — зовет Сергей Торкуев, —вот попробуйте на олене проехать. Сильный бык. Ой-ой-ой какой сильный. Пешком-то идти сто километров устанешь, может, проедете где. Сильный бык. К нам начальник с района прилетал. Ой-ой-ой какой дядька. Выше вас. Габаритный. Пешком не ходил ни грамма. На олене в горы ездил.

Гриша закинул ногу в седло. Толкнулся другой ногой. Линялая оленья шкура поехала вместе с седлом. Она не пришита к оленьему мясу. Григорий валится вместе со шкурой через олений хребет.

— Григорий Петрович, — кричит Сергей, — это, как бы сказать, тофоларская пословица: «С коня падаешь, он тебе гриву подстилает, а с оленя падаешь, он тебе рога подставляет...»

Гриша еще раз садится на оленя — и едет, не ведая, как и куда, не шевелясь, не дыша, мучительно улыбаясь.

— Ну ладно, ладно, — говорит он, сидя прямо и неподвижно. — Подержите. Я слезу. Я научусь. Путь у нас не ближний.

— Знаете, это очень колоритная картина: вы на олене, — тонко, дробно смеется Чукин. Все тоже смеются. И даже Василий там, наверху, смотрит, смеется.

Симочка перевела на кальку с планшета горы, ручьи, болота — путь к Алыгджеру. Чукин позвал в палатку Гришу, каюров, для напутственного разговора.

— Работы на этом массиве, — сказал он, — максимум на пять дней. Ну, мы ее растянем на неделю. Постараемся. Но за неделю вам тоже не обернуться.

Ваня Стреженцев хмыкнул.

— Дай бог, две недели...

— Дожди пойдут, — заметил Торкуев. — Вода в реках ой-ой-ой как поднимется. Навряд ли проберешься.

— Могу дать вам десять дней. — Чукин смотрит на всех сощурясь. — Это — предельно. Десять дней мы продержимся. Впроголодь, правда. Но продержимся. Так вот. Десять дней.

Каюры молчат.